Страшная Мария - Николай Чебаевский

— Подумаем, подумаем, Мария, — пообещала за мужа Марфа, неуверенно гладя сытую спину буренки.

— Сена охапку пока у нас возьмите. А там Совет мужиков нарядит, от того же Юдашкина, сколь требуется, привезут.

Когда спустя неделю, Мария снова заглянула на Акулинино подворье, пригон был подремонтирован, обмазан глиной. Слеги уже не торчали, как ребра скелета. Поверх их ровным, будто причесанным стожком было сложено воза три сена. В пригоне сытно пыхтела корова. «Стараются. Знать, не за чужую теперь буренку принимают», — улыбнулась Мария.

Вошла в избу. На лавке возле русской печки сидел зареванный карапуз. Ножонки у него едва не до колен были заляпаны свежим коровяком. Перед лавкой в телячьем восторге скакали, кривлялись босоногие братишки и сестренки карапуза. Сам Тит сидел на табурете у стола и хохотал, гукая, как большой ребенок. А Марфа ухватом тащила из печи чугун с горячей водой. Лицо ее расплывалось в улыбке, а по щекам катились слезы.

«Что все это значит?» — в недоумении остановилась Мария у порога.

— Проходи, проходи в передний угол, дорогая гостьюшка! — пригласила Марфа. И объяснила: — Оголец-то мой, вишь, уляпался как. Выскочил по нужде в пригон, забыл, что там ныне коровушка, и влетел прямехонько в свежую лепеху. Остерегаться-то, под ноги глядеть не привыкли — сроду коровы во дворе не бывало.

Марфа плеснула кипятку в лоханку, разбавила холодной водой, опустилась возле карапуза на колени.

— Давай, ужо, обмою. Только надо бы подоле тебе так посидеть, тогда бы стал поглазастее.

И, обмывая ножонки ребенка, вдруг захлюпала носом, и слезы хлынули по щекам.

— Марфа, ты чего это? — удивилась Мария, — Ну, подумаешь, малец вымазался…

— Да не потому я реву… Запах-то, слышь, запах-то какой по избе плывет! Скотинкой ведь пахнет, милочка! Душа и переворачивается…

У Марии тоже навернулись слезы. Ребятишки притихли, вылупили глазенки, стараясь уразуметь, отчего заплакали мать и тетка Мария.

— Дура, ей-богу, дура! — сказал Тит. — Радоваться надо, а не слезы точить.

А голос у самого тоже дрожал.

12

По весне, едва сошел снег, возле заброшенной землянухи у ворот поскотины остановилась цыганская кибитка. Из нее выскочила цыганка, заглянула внутрь на обвалившийся потолок, окинула взглядом опрокинутую ветром изгородь пригона, поцокала языком.

Потом кибитка тронулась к Сарбинке, подкатила к Совету. Мужики дымили в это время самокрутками на крыльце, обсуждали, между кем разделить земельный участок Юдашкина, на сколько десятин урезать наделы Борщовых и других богатеев. Как только стала оголяться земля, в Совете начались неустанные споры об этом.

Особенно волновались бывшие неприписные мужики, вроде Тита Голубцова. Впервые должны они были получить долгожданный надел, и для них вовсе не безразлично было, когда, где и какую они получат землю.

— Земелька-то, она, матушка, разная. Есть пустой суглинок, неуродная супесь, а есть чернозем тучняк. И покосы тоже разные: и заливные, и приболотные, и суходольные. Агромадная тут разница! — ораторствовал осмелевший Тит. — И надо, чтоб по справедливости…

— По справедливости и разделим, Тит, — пообещал Иван. — И не бойся, в обиде тебя не оставим. Наоборот, раз сильно ты отощал, так придется тебе от общего каравая ломоть потолще отрезать.

Тит по-обычному гыкнул вроде ребенка.

Мужики добродушно заулыбались, покладисто согласились:

— Оно верно, и Титу и другим, которые вовсе обедняли, надо дать надел поспособнее.

Тут и появилась цыганская кибитка, остановилась у ворот. На облучке сидел бровастый цыган с курчавой смоляной бородой, из-под откинутого полога белозубо улыбалась кареглазая молодая цыганка с монистами на груди, а из-за ее спины выглядывал смуглокожий малец лет семи-восьми.

— Люди добрые, скажите, Марька-свинопаска где живет?

Все недоуменно переглянулись. Давно уже никто не называл Марию свинопаской, стали забываться те годы, когда она жила в землянухе.

— Какая Марька? — переспросил Иван. И тут же сообразил, что цыганка в кибитке, наверное, та самая, о которой рассказывала ему не раз Мария.

— Ну, девонька такая малая. В землянухе она там жила… Меня приютила…

— Так та Марька — моя жена, — сказал Иван, отчего-то невольно смущаясь и маскируя смущение кашлем, вроде слишком много глотнул дыму от самокрутки. — Вон она, сама идет сюда, Мария батьковна.

Цыганка повернула голову, поглядела, куда показывал Иван.

От дома Федотовых, что стоял наискосок от Совета, через улицу быстро шла невысокая женщина в красной косынке. Трудно было узнать в ней прежнюю Марьку. Та была худенькой, дичливой девчонкой в обносках с чужого плеча, а эта — баба в самом соку, шагает смело, голову несет высоко. И одета хоть небогато, но против тех лохмотьев, что носила прежде, нарядно.

— Марька! — вскрикнула цыганка, выскочила из кибитки и, звеня своими монистами-мэрикле, бросилась навстречу.

— Руфа! — обомлела та.

— А это мой Митяй, тот самый сердитый мужик. Помнишь, боялась, чтоб сына не убил вместе со мной?.. Погляди, какой стал сын, вылитый батька! — цыганка подтащила Марию к кибитке.

Курчавобородый цыган соскочил с облучка, поклонился Марии поясно.

— Спасибо, матка. Сына ты мне и Руфу спасла. Пропала бы она, хворую цыганку кто бы приютил.

— Ой, да чего там! — растроганно сказала Мария. — Руфа для меня больше сделала: сколько я песен от нее узнала!

— От тех песен да плясок на вечеринках у иных парней головы кружились, — пошутил Иван. — Мне пришлось круговую оборону занять, чтоб Марию отстоять!

Среди мужиков было несколько сверстников Ивана, которые еще помнили, как пытались они хороводиться вокруг Марьки, когда открылся в ней талант певуньи и плясуньи. И уж, конечно, никто не забыл, как Иван отшивал их. Поэтому слова его о круговой обороне были встречены дружным гоготом.

Развеселенные шуткой, все смотрели на цыган уже без обычной настороженности: вот, мол, нелегкая принесла, примутся опять бабы за ворожбу, потянут из дому и хлеб, и сало, и масло! Стали расспрашивать, откуда и куда они путь держат.

Цыганка ответила, что надоело мотаться в эти трудные годы по белу свету, захотелось пожить оседло.

— А чего, мужики, дадим им земельный надел? — подхватил Иван. — И пусть строят новую, трудовую жизнь!

— Гм… Сразу и надел… — насупился Тит. — Я сколько жил без надела. Опять же кто их знает, этих цыган. На чужих коней шибко глаз у них наметан.

— Не бойся, Тит, твои табуны уцелеют, — сказал Иван под общий смех.

— Не крал, бачо, проклят буду, если совру. Не крал! — горячо выпалил цыган, затем хитро сощурился. — А менять лошадок люблю, тут меня не объегоришь. Любую клячу сбуду, да еще придачу возьму, да магарыч выпью. Лучше со мной не связывайтесь… А тебе скажу, — бросил взгляд на Ивана, — надела не надо. Землю пахать не умею. Я коваль.

— Кузнец? Так кузнец нам позарез нужен! Никодим наш в масленицу с самогона сгорел, кузня с тех пор молчит, нового мастера нигде не найдем. За войну оскудела мастерами деревня.

— Слух до нас докатился — нужен тут коваль, — подхватила цыганка. — Я Митяя давай уговаривать: поедем в Сарбинку, хорошие люди там, Марька там живет.

— И правильно сделала, — одобрил Иван. Потом, повернувшись к мужикам, спросил: — Отдадим, братцы, новоселам Юдашкинский дом? Ведь кузнец — фигура в селе поважнее прасола.

— Пущай живут себе на здоровье, людям на пользу, — охотно согласились все собравшиеся у Совета.

Так в опустевшем доме прасола поселились новые жильцы.

13

Май стоял благодатный. Солнечный, теплый. Однако не сухой, как это нередко случается в здешних местах. Через каждые три — четыре дня, словно по заказу, приплывали, обычно ночью, грузные тучи, проливались обильным дождем. А утром солнце сияло еще щедрее, небо голубело ярче, и досыта напоенная земля парила, будто курилась легким дымком.

Трава росла на диво быстро — за полмесяца поднялась до колен. Рожь хорошо перезимовала, мощно кустилась. И пшеница всюду встала густой светло-зеленой щетиной.

Мария чувствовала себя такой счастливой, что порой сердце от волнения заходилось. Особенно с той поры, как открылось, что у них с Иваном будет ребенок.

Только беда надвигалась быстрее, чем росла трава.

В первых числах июня в Сарбинку прискакал из волисполкома гонец. Сказал, что белочехи захватили всю сибирскую железную дорогу, дошли до Барнаула и Бийска. Советская власть держалась, дескать, только в Москве, Питере и по другим большим городам за Уралом.

Волостной комитет партии отдал распоряжение: всем большевикам скрыться, кто где сумеет. Иван ушел на таежную заимку. Мария тоже хотела отправиться за ним.

— Куда ты в тяжести-то! Оставайся с батей. Неужто над стариками да бабами станут изголяться? Помнят же, поди, господа офицеры, что мы, когда переворот делали, их дамочек не трогали. Да и самих господ за глотну брали, только тех, кто лез на нас с оружием.