Страшная Мария - Николай Чебаевский

Мария немедля засобиралась в волость. Свекор попытался удержать ее:

— Не бабье это дело такие ужасти смотреть. Пойду я. Ежели и впрямь Иванушка голову сложил да выпытывать вздумают о партизанах, так мне способнее стерпеть, — уверял он. — И дочку тебе надо сохранять.

Неделю назад у Марии родилась девочка, Танюша. Оставлять такую кроху одну даже на день было боязно. И взять с собой нельзя. Мария сама была еще слишком слаба. Пятнадцать верст до волости и обратно с ребенком на руках она не сумела бы одолеть пешком. Своего коня Иван забрал в тайгу, а на попутчиков нынче рассчитывать не приходилось.

Разумнее было остаться дома. Но и свекор до волости на деревяшке не дошагает. Ему неизбежно довелось бы упрашивать кого-то из односельчан запрячь хотя бы какую-нибудь клячу, потому что добрых лошадей колчаковцы отбирали. Мария не стала обдумывать, как разумнее поступить. Торопливо накинув на плечи старую шубейку, а на голову — вытертую шаль, бросилась в двери, оставив свекра у зыбки. Почти всю дорогу до волости она одолела полубегом.

У пожарной каланчи, верно, лежали рядами трупы. У Марии все оборвалось внутри.

Красномордый часовой, поставленный для наблюдения за родственниками убитых, — трупы к чему было охранять? — сказал пропитым голосом:

— Гляди давай, который тут твой.

Наверное, он всем, кто приходил сюда, говорил одно и то же. Но Марии показалось: он точно знает, что Иван лежит здесь.

Сама полумертвая, она склонилась над одним трупом, осмотрела второй, третий… Некоторые мужики были сильно изуродованы, лица порублены шашками, двое обезглавлены, головы валялись поодаль, у крыльца пожарки. Кто-то из карателей, видимо, нарочно бросил их туда в грязную, застывшую теперь лужу.

Марии страшно было до тошноты. Но она оглядела всех — человек семьдесят убитых, не меньше. Ивана среди них не оказалось.

— Не нашла? — осклабился каратель. — Тогда вон на весы погляди. Там, поди, болтается.

Мария глянула, куда указал мордастый, и едва сознание не потеряла. Посредине базарной площади возвышался тесовый навес. Под навесом стояли громадные весы с тяжелыми железными крючьями, которыми подцепляли при взвешивании мясные туши. Теперь на весах болтались люди. Они были подцеплены острыми крючьями под подбородки и погибли, очевидно, мучительной медленной смертью.

Их было четверо. Трое уже скончались, только ветер тихонько раскачивал трупы. Четвертый был еще жив. Тело его вытянулось, босые ноги упирались пальцами в землю. И как же долго человек корчился, крутился, если вывертел пальцами ямку в твердом, утрамбованном грунте под собой.

Вчера шел дождь, а ночью, как это нередко случается в октябре, ударил мороз. Сквозь прохудившуюся крышу навеса вода натекла в ямку под ногами повешенного, а потом застыла, покрылась тонкой корочкой льда. Пальцы ног умирающего мученика вмерзли в лед, но колени еще жили, дергались, будто человек чувствовал, как нестерпимо озябли у него ноги.

Мария сразу узнала казненного — плотника из Сарбинки Еремея Ипатова.

— Батюшки! — прошептала она. — Еремея-то за что так?

— За что? Видишь, за санку подцепили, — хохотнул каратель.

— Господи, я не о том!.. Еремей ведь даже в Совете не был, Прасковья его прогнала…

— Он таскался по деревням от партизан шпиёном. Давно приметили: сначала он с топоришком появится, а потом — партизаны.

— Неправда! У него шестеро ребятишек, некогда шляться, кормить их надо…

Последние слова Марии заставили часового оборвать хохоток. Возможно, у него у самого были дети и проняло-таки. Шестеро сирот! И он, помолчав, сказал совсем другим тоном:

— Оно кто его знает… Сказывали тут, дошлый был мужичонка, в обиду себя не давал. Свояка волостного старшины, болтали, из дому чуть не выжил — беса свербящего подсунул.

Но человеческое сострадание лишь на минуту коснулось часового. Тут же он опять загоготал:

— Вот его самого и заставили, плотничка хитроумного, крутиться по-бесовски на крючке!

Ивана среди подвешенных тоже не было. Значит, соврали, не попался он в руки карателей.

Но душу Марии так опустошило все увиденное, что она не в силах была даже обрадоваться этому. Ей сделалось совсем худо.

— Ну, опознала?

— Нету здесь моего…

— А коли так, уматывай поживее, пока господина поручика нет. — В голосе часового опять на мгновение промелькнуло что-то участливое. — А то он полюбопытствует, где твой разлюбезный, ежели тут нет! — И снова гадкий хохот. — Тогда ты, бабонька, не только лицом посереешь, как счас, а позеленеешь всей шкурой.

Мария поспешила уйти.

Как она добралась до дому, не помнила. В памяти только одно: сильно зябли ноги, будто пальцы вмерзли в лед…

Всю ночь после этого Мария металась, бредила. Похоже было, свалил ее тиф или прицепилась злая простудная горячка. Свекор не знал, что и делать: то ли баню топить, простуду из снохи выгонять, или, наоборот, холодными полотенцами обкладывать. Не решился ни на то, ни на другое, лишь поил Марию малиновым отваром, когда она, минутами приходя в себя, просила пить.

Утром Мария так же неожиданно, как и свалилась, успокоилась, окончательно пришла в себя. Со светом поднялась бледная, слабая и молчаливая.

15

Опасаясь, как бы крестьянские восстания не вспыхнули снова, каратели не ушли обратно в город, остались на зиму в Высокогорском. Часть отряда расположилась на постой в Сарбинке.

Теперь вовсе мало надежды узнать, где Иван, что с ним. За двором Федотовых постоянно следили, часто проверяли, нет ли долгожданного гостя. Стало ясно: Марию не арестовали вовсе не потому, что она ничего из конфискованного у богачей себе не взяла. Ее оставили на свободе в качестве приманки. Ждали: все равно когда-нибудь явится к ней матрос. Особенно возросла опасность, когда в Сарбинку перебрался из волости Семка Борщов.

После восстания в Высокогорском, когда партизаны из отряда Ивана перебили милиционеров, Семка вскочил на коня, стреляя направо и налево, помчался мимо наседавших на него мужиков и скрылся в ночной темноте. Вернувшись с карателями, Борщов люто взялся наводить «порядок». И вот теперь приехал в Сарбинку, обосновался здесь.

Никогда еще Мария не жила в таком страхе, в постоянном, ежеминутном ожидании развязки. Придет же Иван, непременно придет, чтобы повидать дочку! И вот однажды…

…Мария, доившая буренку в сараюшке, услышала позвякивание ботала и решила, что это ни свет ни заря гонит свою коровенку с водопоя Гошка Звякало.

Жил в Сарбинке недалеко от Федотовых такой мужичонка. Малость не в уме, он страшно любил всякие колокольцы, бубенцы, ботала. Лошаденке своей разве только на хвост не вешал бубенцы. А корова у него и зимой гремела боталом. При встречах ребятня потешалась над Гошкой, взрослые насмешливо звали его Звякалом, но в общем-то все давно привыкли к чудачествам безобидного мужичонки, мало обращали на него внимания. Мария подивилась, отчего ботало звякает совсем близко от их двора. Впрочем, рассудила, чего с дурака взять? Заплутался в тумане и гоняет коровенку по переулкам…

Но вот ботало затихло, и Марии почудилось, будто кто-то крадется огородом возле пригона. На мгновение заслонилось окошечко в сараюшке, а затем хрустнула сухая жердинка, будто кто перелез через прясло, отделившее огород от дома.

«Не Иван ли?» — прежде всего пронеслась в голове тревожная мысль. Но сразу же подумалось другое: «Не может Иван на рассвете»… И Мария решила, что это крадется каратель.

Уже несколько вечеров возле дома Федотовых увивался, висел на заборе смазливый солдат с игривым клоком смоляных волос, торчащим из-под фуражки. Балагурил, подмигивал масляным глазом, пытался поближе завязать знакомство. Неужели обнаглел до того, что крадется к избе? «Ну, погоди, мерзавец, угощу я тебя!» — Мария вооружилась увесистой палкой.

Едва приоткрыла воротца и приготовилась, подняв палку, к отпору, как услышала:

— Не пужайся, Мария…

Она сразу узнала голос. Но не могла уже остановить руку.

— Ты что это? — уже громче произнес Иван, отшатнувшись. — Сдурела нешто!

Бросив подойник и палку, Мария кинулась к Ивану, обняла его за шею.

— Ей-богу, дурная стала… — Он хотел еще сказать что-то, однако Мария прикрыла ему рот ладонью, прошептала в ухо:

— Тише-е! Стерегут тебя… уходи, уходи скорее!

— Знаю. Только надо мне дочь поглядеть, бате показаться.

— Ой, боюсь я, поймают, — прошептала опять Мария в ухо Ивану.

Он поцеловал ее, успокоил:

— Не поймают! Я только гляну и сразу уйду.

Они торопливо прошли в избу.

Отец, будто учуяв, что сын войдет в эту минуту в дом, стоял у дверей. Он молча обнял Ивана и, постукивая деревяшкой, сразу вышел во двор. Иван и Мария поняли: старик отправился на караул, чтобы успеть предупредить сына, если каратели покажутся вблизи.