Страшная Мария - Николай Чебаевский

Кандидатуру Ивана сход утвердил без споров. У бедноты было к нему полное доверие, бывшие фронтовики считали своим братом, а хозяйственные мужики не противились, ибо знали, что не от лени беден дом Федотовых. Только богатеи были настроены против «моряцкого комиссара», да скрывали пока ненависть под надвинутыми на глаза суконными картузами и меховыми шапками.

— Значит, объявляется: избран председателем Сарбинского Совета, матрос Иван Федотов. Противоголосующих не оказалось. А кто руку не поднял, считается отклонившимся. Революция обойдется без таких.

Но едва выставили кандидатуру Еремея, как в толпе произошло движение. К крыльцу яростно продиралась высокая, ширококостная, как дюжий мужик, бабища в домотканом шабуре. Лицо ее было багровым, глаза гневно выпучены, изо рта рвался непрерывный крик. Однако не громовой, как можно было ожидать от такой здоровой женщины, а неожиданно тонкий, жалобно-писклявый.

— И-ни-и! — резало воздух. — Роби-ить нады-ить, а не дури-и-ить!..

Это была Прасковья, жена Еремея. Вся Сарбинка называла ее не иначе, как оглашенной. Обычно угрюмая, молчаливая, она целыми днями возилась по хозяйству, в пересуды кумушек сроду не ввязывалась, а с мужиками и вовсе в разговор не вступала. Но если кто наносил ей обиду, она кидалась на того зло и напористо. Унять ее было невозможно. Или проси прощения, или скрывайся поскорей и подальше.

— Сымаю свою фигуру! Оттого как вправду робить надо. Бумажки-то подписывая, кусок своей ораве не зароблю…

И, спрыгнув с крыльца, мышонком шмыгнул за контору.

В толпе загоготали.

— Ренегат! — крикнул, стиснув кулаки, Иван — Сам твердил — власть надо брать в свои руки — и сам первый улизнул за угол!

Никого из мужиков не возмутило, однако, бегство Еремея.

— И правда, кто кусок ребятишкам добудет, кроме отца? Власть и без нас поставят. Тут своих забот невпроворот!

Увидев, что Еремей послушался ее, отказался «секлетарить», Прасковья сразу успокоилась, остановилась. Потом сказала вразумительно:

— Бездетного надо выбирать-то, чтоб без обузы дело правил.

— Верно баба толкует! Многодетным куда уж лезть.

— Не скажи! Бездетный да беззаботный с чего о нужде людской позаботится? Ежели ему — завей горе веревочкой…

— Нужду-то народную не понаслышке знать надо.

— А кто тут кричал — без нас управятся?

— Знамо, хомут для коня завсегда найдется!

— Так я не конь, чтобы мне на шею хомут толкать! И у коня: иной хомут робить помогает, иной — холку в кровь сбивает.

Народу на площади перед конторой всё прибывало. До всех как бы впервые дошло: сами для себя выбирают власть.

— А чего одних мужиков ставят? — прозвенел женский голос. — Бабы нешто не люди?

— Верно! Вон Прасковья показала, кто в ином доме хозяин.

— Прасковью и выбрать вместо Еремея, раз она власть умеет показать. А Еремей пусть умом пошевелит, как его дед с санями…

— С ума спятили! Куда я от ребятишек? — перепугалась Прасковья. И стала поспешно продираться назад.

Кругом снова грохнул смех. В это время, растолкав окружавших ее людей, на крыльцо вскочила раскрасневшаяся, в сбившемся платке Марька.

— Нечего тут скалится, над Прасковьей потешаться! — крикнула она.

И не очень складно, но зато яростно стала говорить о том, что если бы не ребятишки, так Прасковья не хуже Еремея работала в Совете. И многие бабы поумнее тех мужиков, которые тут гогочут. И в проклятую эту войну бабы разве меньше натерпелись? И за мужиков и за себя хребтину гнули, непосильной работушкой надрывались, слезами и кровью умывались. А Советская власть войне конец объявила, мужиков домой возвертает, так неужто для того, чтобы над бабами изголяться?

— Верна-а!.. Марью в Совет надо! Марью!.. — подхватили бабы.

Марька не ожидала такого поворота. Она совсем не думала о себе, когда вскочила на крыльцо. Просто не могла не заступиться за Прасковью, за всех баб, натерпевшихся за лютые годы войны. Прорвалась, заговорила сила протеста против злой несправедливости.

И вот крик: ее в Совет! И не только бабы горланят, а и мужики подхватили:

— Марью! Марью!

— Да нет, я не о себе толковала! — замахала руками Марька. — Я только к тому, что бабы тоже за Советскую власть.

Иван смотрел на жену с восхищением. Ай да молодец, прямо здорово, по-революционному за баб агитнула и народ на серьезный лад повернула. Но вслух он возразил:

— Я, конечно, не против народной воли, только секретарем Марья не годится. Грамоту она самоуком постигла, письма мне всю войну сама писала, но честно скажу: только я те письма и могу читать-разбирать…

По площади опять прокатился смех. На этот раз, однако, добродушный, веселый.

— Секретарем придется кого-то другого выбрать. Вот хоть Петра Стукова: он и в армии писарил, собаку съел в бумажных делах.

— А Марья пущай заместителем у тебя, Иван. Дома у мужика баба — первый заместитель, ну и в Совете пущай! В школу не довелось ходить — так это не ее вина, а разумом она не обижена, знаем. От баб выдвигаем.

И хотя заместителя председателя поначалу выбирать не собирались, сходка утвердила новую должность в Совете. А когда избрали Марию, какой-то умник по-серьезному или ради шутки предложил еще поправку:

— Тогда и называть надо так: Совет крестьянских, солдатских, матросских и бабьих депутатов.

— Бабы не сословие, — не согласился другой. — И у буржуев бабы имеются, и у офицерни, а они, поди, не за Советскую власть.

— Буржуйку иль офицерку не бабой и кличут, а барыней иль госпожой величают, слыхивали. Еще дамочкой, на худой конец.

— Баба — трудовой человек. Только у рабочего да у крестьянина жена бабой зовется. Марья — бабий депутат. Пусть и значится так.

Иван решил не спорить по мелочам.

— Ладно, пусть будет Мария женским депутатом.

— Э, нет! — опять возразил тот же умник. — И у царя, поди, жена женщина была, и у генералов там, у полицейских — у всех женщины. Баба есть баба, и нечего стыдиться, не поганое какое слово, а самое святое, трудовое!..

Тут вся площадь загорланила:

— Правильна-а! Неча стыдиться. Так и надо звать, как всегда зовем.

Матрос махнул рукой:

— Принято! Пусть зовется: бабий депутат. Главное — власть Советская, народная. А народ сам себе худа не сделает.

10

Назавтра, по случаю рождества, село загуляло, загорланило пьяными песнями с самого утра. Иван же спозаранку принялся «наглядно оформлять» Советскую власть, как объяснил Марии. После выборов он перестал называть жену Марькой, сказал, что неудобно члена Совета окликать, как девчонку, надо поуважительнее.

— Да хоть горшком зови, только в печь не ставь, — смеялась Марька.

— И меня Ванюшкой не зови, а то ты и при людях забываешься.

— Ну, смотри, как сразу заважничал, только властью стал.

— Точно! Раз мы — власть, то и люди и мы сами себя должны уважать.

Иван отправился к лавочнику, добыл банку пунцовой краски. На большом листе фанеры написал крупными печатными буквами:

САРБИНСКИЙ СОВЕТ КРЕСТЬЯНСКИХ,

СОВЕТСКИХ, МАТРОССКИХ И БАБЬИХ

ДЕПУТАТОВ

Повесил эту вывеску над бывшей конторкой лесничего.

— Броско намалевал, председатель, — не то похвально, не то со скрытой насмешкой сказал кто-то в группе подгулявших мужиков, из любопытства собравшихся на улице. — Прямо огнем полыхает.

— Она и должна полыхать. Революция!

— Оно так. Да с огнем-то осторожность нужна…

— А без огня с голоду подохнешь, в избе от мороза окоченеешь, — отрезал матрос.

Мужики одобрительно подхватили:

— Верно, без огня и на печи не отогреешься. Потому — до костей трудовой народ за войну эту пробрало.

Одной вывеской Иван не удовлетворился. Требовалось водрузить еще красный флаг. Прибить древко к крыльцу над вывеской было бы проще простого. Но моряк привык видеть флаг на мачте корабля. А если мачты здесь нет, то надо поставить.

Во дворе у Федотовых лежал на покатях ствол лиственницы. Заготовлен он был еще перед войной, когда собирались подвести новые матицы в избе. Но Ивана арестовали, потом забрали на фронт, и лиственница осталась лежать до лучших времен. И долежала. Лучшей мачты придумать нельзя. Когда Иван ударил по лесине топором, сухое дерево зазвенело, а топор отскочил, как от камня.

— Такая мачта сто лет будет стоять, а может и двести, — удовлетворенно произнес Иван.

— Не диво, — согласился отец. — Вон лиственничные столбы у ворот мой дедушка, сказывали, вкопал. Лиственница гнили не поддается. Хорошо высохнет — гвоздь не вобьешь. — И помолчав, добавил: — Оно бы того… в бане стена совсем иструхла, холодом из-под полка тянет. Все собирался лесину эту туда подвести, да не удосужился. Но для обозначения Советской власти — забирай.