Бездомные девяностые. Разговор с великим бомжом. Подлинная история ЦБФ «Ночлежка», рассказанная ее основателем - Валерий Анатольевич Соколов

– А где Гидаспов (последний первый секретарь Ленинградского обкома КПСС. – Прим. автора)?

– Гидаспова нет.

– Кто вместо него?

– Белов.

Прошли в кабинет к Белову, и Скобейда ему сразу: «Ну, чего, ключи сдавайте – и пошли вон отсюда». Началось: «Да вы кто такой?!» – «А что, новости не слушаем? КПСС под запретом, – улыбнулся Скойбеда. – Всее, товарищ, кончилось ваше время власти».

Мы приехали первыми, а потом понеслось: примчались депутаты, включая Юла Рыбакова и Александра Беляева, подлетела Анна Полянская. Белов держался достойно – курил и твердил, что у него нет никаких партийных указаний. А мы ему объясняли: «Партии вашей больше нет. Понимаете, нет?!» У Белова в приемной тогда зазвонил телефон, трубку взяла Полянская:

– Кто говорит?

– Корреспондент «Би-би-си»!

Было принято решение – провести опечатывание помещений Смольного. Сформировали две группы, в каждую из которых вошел сотрудник полиции с печатью, представитель от хозяйственного крыла Смольного с ключами от кабинетов в руках и кто-то из нас (два лица от общественности). Цель была простая – открывать кабинеты и проверять, не шкерятся ли коммунисты под столами.

Помню, как сижу, бездомный, в своих кирзовых сапогах, в коридоре Смольного и режу бумажные полоски. Ко мне подошел кто-то из журналистов с камерой и вопросом, чего это я делаю. «Да вот, – говорю, – режу полоски для опечатывания дверей кабинетов Смольного…»

Всю ночь мы опечатывали Смольный, поделив его на две части, – нам достался первый этаж со столовой, плюс часть второго этажа с кабинетом Ленина и залом, где он провозгласил эту гребаную революцию. Невероятные ощущения: подходишь, перед залом написано «В этом зале Владимир Ильич Ленин провозгласил торжество победы революции». А ты, бездомный в кирзачах, – хрен вам, вот печать. Нет больше никакой революции – пошли в жопу. В самих кабинетах творилась жуть: всюду стояли подготовленные к уничтожению черные полиэтиленовые мешки со сваленными в них документами. Снимал все это как раз Володя Рыбаков, сын Юла, который тогда работал на Втором канале.

Всего в Смольном три этажа, но там еще есть и тайные бункеры (убежища на случай войны). Их опечатывал Юл Рыбаков, который рассказывал, как они подошли к этой двери, а завхоз начал мотать головой, что ключей у него нет. Зато рядом был звоночек. Юл нажал – охранник открыл.

– Сейчас бы мы вас запечатали, ребята!

А мы спасли бедную кошечку из коммунистического рая столовой…

Часа три мы составляли протокол о передаче этого здания под охрану ментов. А какой-то комсомольский мудила набирал текст протокола на компьютере, распечатывал и рвал документы из-за якобы постоянных ошибок, допущенных от волнения. В очередной раз я не выдержал и сам разобрался, как напечатать.

Окончательно закончили мы только в восемь утра: от восторга ничего не трепетало, но чувство исторической удовлетворенности было. Это же был символ, что их власть – не просто минус Шестая статья Конституции, а вся система ликвидирована. Но дальше случилось то, что я считаю большой ошибкой: взяли советскую власть и назвали ее муниципальной, а Смольный вообще надо было вернуть благородным девицам, чего не произошло – ни благородства, ни девиц.

Закончились события августа, и мы снова подали документы на регистрацию «Ночлежки», нас опять развернули – не понравилась формулировка, что путем законодательных инициатив… «Нет у вас права на законодательные инициативы – до свидания!» А третья редакция нашего Устава, где было написано, что мы добиваемся отмены 198‑й и 209‑й статей УК РСФСР, была подана в Минюст в октябре. Когда я туда шел, то уже точно знал, что отмена уголовного преследования стоит в повестке дня Верховного Совета на декабрь. Тогда они сдались, и 21 ноября нас зарегистрировали, а в начале декабря статьи, преследующие бездомных, были отменены, так что главная уставная цель организации была достигнута в рекордно короткий срок – две недели.

Поскольку Пушкинская никому не принадлежала, а юридический адрес надо было получать, то за меня похлопотали в Комитете по соцвопросам и свели с главврачом больницы в Красногвардейском районе. Так бюрократически мы стали относиться к Красина, 10.

Когда у меня на руках появилось свидетельство о регистрации фонда, то дело осталось за малым, точнее, за большим, – изготовлением печати (тогда все еще действовала разрешительная система). Для того чтобы ее сделать, нужно было получить в Красногвардейском РУВД разрешение на изготовление печати. Тогда в городе было очень активное предпринимательское движение – многим тоже были нужны печати, а значит, за разрешениями стояли вечные очереди. Ушлый начальник этой разрешительной системы как можно дольше затягивал прием, всегда искал каких-то блох в эскизах (его надо было нарисовать циркулем, проставить какие-то звездочки и расписать название по часовой стрелке), чтобы строить свой бизнес. Пунцовый, он периодически выбегал из кабинета: «Что вы тут сидите у меня под дверью – вон же, смотрите, объявление: “Срочное изготовление печати”. Звоните – идите делать. Там вам будет разрешение». То есть это было его маленькое дело и лишний приработок. Но я решил, что принципиально не буду платить чужому кооперативу. Пока ждал, время подходило к обеденному перерыву, он выскочил минут на 10 раньше с какими-то бумагами и побежал, я – за ним: «Товарищ майор! Мы благотворительная организация!..» – чуть ли не до кабинета замначальника за ним бежал, он все руками отмахивался – отстань от меня. Мы забежали в приемную, а там – его начальник с секретаршей разговаривает:

– Что такое? Что происходит?

– Да у человека еще 10 минут рабочего дня, а он убеждал. Мы, вот, благотворительная организация.

Он весь покраснел, чиркнул, не глядя, «утверждаю»: «Только позорить меня перестань – иди вон». И я пошел с этим разрешением к граверу, который сидел на углу Садовой и Невского в Гостином дворе. Печать была скромная – просто ЦБФ «Ночлежка» обычным шрифтом. И спросил его, можно ли вместо этого поставить наш логотип. Петя Охта нарисовал нам чудный – с буквой О, увитой колючей проволокой, а не с фонариком, как многие думают. Гравер сделал похоже, но более брутально. То, что резчик пошел на такой шаг – нарушил утвержденный макет, – свидетельствовало, что страна менялась.

Менялась она серьезно: так, Высшая партийная школа в Таврическом дворце стала Северо-Западным кадровым центром, созданным, чтобы взрастить новую плеяду специалистов для новой системы управления.

Таврический дворец – это, собственно, колыбель российской демократии, потому что именно там в начале XX века собирались первые Государственные думы (все три были разогнаны), а после с тем же успехом и Учредительные собрания. А потом коммунисты сделали там свою кузницу кадров, но после 1991