Тревожный берег - Владислав Шурыгин

Речной волк поднимает голову, и Филипп видит редкие седые усы, усталое лицо и проницательные глаза.

— За кормой все чисто?

— У меня? — Филипп на всякий случай делает вид, что не понимает.

— Ну да, у тебя. Образование-то, смотрю, семь классов, трудового стажа тоже нет. Или есть, да не приложил? Вот видишь, нет. И справки номер…

Начкадр подробно объясняет, что должно быть в той справке, но Филипп не дослушивает его до конца.

— В детдом® пять классов окончил. Год был в бегах. Потом в детскую колонию попал. Там шестой и седьмой класс окончил. Они меня в депо устраивают, а я хочу плавать по Волге… Дед был когда-то капитаном буксира.

— Дед? — Начкадр не столько удивился биографии Филиппа — мало ли с какими людьми довелось ему беседовать, — сколько тому, что дед Филиппа был капитаном.

— Бакланов фамилия? — подозрительно, прищуря глаз, спросил начкадр.

— Соломатин он. Материн отец…

— Захар Петрович? — Начкадр пригасил подозрение.

— Да, дед Захар.

— Ну, так бы и сказал… Вот что, парень, справку можешь не приносить, а биографию свою — на вот тебе листок и чернила — изложи. Листа-то, надеюсь, хватит?

— Спасибо. Хватит.

Бакланов почувствовал, что дела его, кажется, налаживаются. Хорошо, кстати, сказал про деда, а то бы дали от ворот поворот…

— А мать-то где?

— Умерла в пятьдесят первом году. Жил у деда Захара, а потом — с дедом несчастье… Может, слышали?

— Знаю, в курсе, — торопливо сказал кадровик. — Ты лиши, пиши, а то я тебя отвлекаю.

Филипп написал. Одну полную страничку, плотным прямым почерком. Отец погиб в конце войны. Он с матерью там, на фронте, и познакомился. У матери четыре боевые медали были… за спасение раненых на поле боя. У отца были ордена. Он имел звание старшего лейтенанта. Медали матери Филипп берег. После гибели деда Захара, уже в детдоме, они у него исчезли, и Филипп даже знал, кто их украл. Был у них в детдоме завхоз Терехин — красномордый, вечно пахнущий винным перегаром мужик. Он пытался выменять те медали, говорил, что ни к чему, мол, они пацану, а для памяти и фотокарточка матери сойдет… Украдут, мол, как у него, фронтовика, в поезде вместе с гимнастеркой украли. Не верил ему Филипп. Конечно, врал Терехин. И как ни соблазнительна была сказочная плата — десять банок тушенки, — не согласился Филипп на обмен… Медали все равно вскоре исчезли…

О медалях и о Терехине Филипп, конечно, не написал в биографии. Не написал и о том, как и где скитался он целый год, за что попал в трудовую колонию…

Через несколько дней его приняли на работу, пожали руку и сказали: «Ну, парень, ты вступил в трудовую жизнь. Неси высоко звание речника. Учись, постигай премудрости нашего дела. Пойдешь к боцману Подопригора на пароход „Жигули“».

Затем — первый рейс по Волге. Утром — драйка палубы, уборка в трюмах. Днем — такелажные работы. Низкое треугольное помещение в носовой части судна. В нем тесно от веревок и канатов, пахнет пенькой, смолой и краской. Из веревок Филипп учился плести маты, кранцы и другие флотские штуковины. Сплести хороший мат — нелегкое дело. Петли ложатся, как нарочно, неровными буграми, с непривычки болят руки. Рядом что-то мастерит боцман Подопригора. Ну и фамилия у этого боцмана! Судя по ней, он должен быть богатырем, вроде Ильи Муромца, а боцман — низкорослый, жилистый, загорелый старикан с выцветшими глазами.

Боцман внимательно следит за успехами ученика. Делает замечания сердитым голосом: «Чижик… Куда ты суешь? Сверьху надо, сверьху. Такой мат и в гальюн не пойдет». Ехидный старикан этот боцман. Ехидный, но добрый.

…Первая зарплата. Друг — Леша Чувашов, или Чуваш, как его зовут. В порту он свой человек — драчун, гитарист, ухажер. Лешка. утверждает: кто не пропьет первую зарплату, долго не проплавает. Утонет, упадет в трюм или попадет под груз.

С Лешкой Филиппу легко. Он ему чем-то напоминает далеких друзей из прошлой беспутной жизни, и невольно вспоминается год бродяжничества, год полной свободы… Но там всегда была опасность быть кем-то схваченным, досаждал голод, а здесь ты сыт, при деле и в то же время сам себе голова — делай что хочешь, ты свободен.

«Пей, Филипп, пей! Ты теперь человек. Матрос! А матрос — это, если хочешь знать…» — И еще что-то говорит Лешка, налегая грудыо на стол и опрокидывая фужеры.

На «Жигули» явились среди ночи. Как дошли, Филипп не мог вспомнить. Помнил только, что ночью ему было очень плохо и Подопригора страшно ругал Лешку: «Опять, паразит, сбиваешь парня с истинного курса! Спишу на берег к ядрене бабушке. Молчи, не оправдывайся, сукин кот!» Боцман раздел тяжелого и податливого Филиппа, уложил его спать.

На другой день болела голова и уже Филиппа ругал Подопригора. Чего только не наслушался он от боцмана! И ругань, которая относилась к Лешке, показалась Филиппу «цветочками» по сравнению с тем, что услышал в свой адрес… А особенно пугало: «Еще раз напьешься — спишу на берег к ядрене бабушке!»

Списываться на берег Филипп не имел желания, а потому с тех пор стал осторожнее. Остерегался Лешкиных советов. Если выпивал, то с умом.

Шло время.

Через год изучил машину, сдал па права моториста, но, когда призывали в армию, на флот не рвался. Дружки подсказали, что там на год больше служить…

Саратов… Хороший город. Все прошлое похоже на далекий сон, а настоящее…

Изо дня в день одно и то же. Работа, отдых и снова работа. А тут еще сами себя охраняй. Недавно дернула молотая поговорить по душам с этим буквоедом. Крепко иго выучили! Как это он сказал? «Мы тоже пограничники!» Знает, что к чему, вот и качает права. Жаль, Володьку о должности командира сняли. При нем служба легко шла. К Юльке мог ходить…

«Юлька, Юлька… Может, теперь и незачем мне к ней бегать? Как она в последний раз в библиотеке меня отбрила!..

Выдала Русову учебники, а тот, уходя, поблагодарил и сказал: „А теперь можете уделить внимание другому читателю“. Это мне-то… А она: „Буду благодарна, если вы пригласите Филиппа на свежий воздух. Он здесь ничего по забыл, и книги ему вовсе не нужны!“ И откуда только слова взяла, а главное, кто бы ожидал. Румянец на щеках, ресницы поднять боится, а тоже — „пригласите на свежий воздух“! Русов на меня так подозрительно посмотрел — наверное, подумал, уж не выпивши ли я. Потоптался, ответил, правда, хорошо: „До свидания. А с Филиппом вы сами решите, что ему делать“. Ишь ты, дипломат! А, шут с ним! Но что мне с ней делать? Как-то сложатся теперь наши отношения? Надолго она психанула или так, для порядка? Надо будет проверить при случае. Напор есть напор, и его на вооружении оставить следует. Вот только применять четко и своевременно, а в библиотеке я малость поспешил. Не учел момента, между прочим».

И хотел этого Бакланов или не хотел, но мысли снова закружили возле службы. И пришел он к твердому выводу, что сержант Русов — малый вредный и столковаться с ним невозможно, хотя оба — «старики», оба служат по третьему… И не это обидно. Обидно, что Кириленко и Резо нашли с ним общий язык. Чижики! Даже Ника Славиков, на что независимый парень, и тот при нем, как гусь, шею вытягивает, культурные беседы ведет. Эх, жаль, перевели на другую точку Цибульского! Вдвоем с ним зажали бы Русова… Все перечеркнул этот сержант. Все сравнял — что первый год службы, что третий… Зеленый Резо, салага, и тот за столом раньше «стариков» за ложкой тянется. Ну да ничего, как-нибудь дослужим!

Над морем зависла большая бело-голубая луна. Вся степь до дальних тополей залита светом, и море тоже.

Вращаются антенны радиолокатора, и от них по земле юркие тени. То вытягиваются, то укорачиваются, подчиняясь строгим законам геометрии Их Лунного Сиятельства.

А в небе, раздвигая звезды, движутся цветные огоньки — бортовые огни самолета. Может, пассажирского, а может, военного, того самого, для которого этой ночью трудится пост 33. Кто-то сидит за штурвалом самолета, кто-то высчитывает курс, а стрелок-радист, ровесник Филиппа Бакланова, между сеансами связи наверняка ловит отголоски жизни материков. Стрелок-радист слушает музыку и смотрит на звезды. К нему они чуточку ближе. И, так же как на металлических растяжках антенн локатора, плавится на стволах самолетных кормовых пушек луна. А самолет летит сквозь ночь. У экипажа свой курс, своя задача-. И не помнит стрелок-радист о том, что где-то внизу, на черном материке, глазеет на небо и думает о нем его сверстник, часовой Филипп Бакланов. Может, в эту минуту радист выключает джаз и настраивается на рабочую волну…

Бакланов тоже перестает глазеть на звезды. Трет занывшую шею и смотрит на часы: скорей бы смена…

11

В динамиках что-то треснуло, кто-то прокашлялся и высоким голосом стал считывать местонахождение целей:

— Вторая — тридцать пять. Сто восемьдесят пять. Пятая — семьдесят два. Пятьдесят.