Тревожный берег - Владислав Шурыгин

— Красота-то какая. Совсем как у Айвазовского. Поэзия красок.

— Что?

— Я слышал, будто бы вы стихи пишете?

Бакланов полез в карман за портсигаром, ответил, продувая короткий янтарный мундштук:

— Допустим. И кто же об этом сказал?

— Да сказали. А что, разве тайна?

— Просто пишу для себя.

— Дело хорошее. Я вот тоже люблю стихи. Особенно о природе, о селе.

— В смысле, Есенина?

— Почему Есенина? Разве поэзия о природе только у Есенина? А Тютчев, Кольцов, Никитин? Помните, еще в школе учили?

Потянул ветерок, воду морщит-рябит.Пронеслись утки с шумом и скрылися,Далеко-далеко колокольчик звенит,Рыбаки в шалаше пробудилися…

Хорошо! Да, поэзия — тонкое и очень нужное дело. Вот бы и вам взять да устроить у нас вечер поэзии. Прочитать свои стихи…

Бакланов искоса взглянул на сержанта. В зеленых глазах Бакланова удивление: «Скажите, пожалуйста, о стихах заговорил!.. Ну что ж, потолкуем о стихах!»

— Между прочим, вы правильно заметили, что поэзия — тонкое дело. А вот в старину… — начал Филипп свои рассуждения таким тоном, словно сам он жил в те далекие времена, — настоящих поэтов было больше. Державин, Пушкин, Лермонтов… Дворяне, обеспеченные люди. Писали в свое удовольствие, с душою. А сейчас? Давай, давай! Двадцатый век. Темп, темп… А где душа? Где качество? Мне из современников мало кто нравится.

Русов не перебивал. Поэзию он тоже любил, но вот насчет современных темпов… Это не совсем так. Есть, конечно, и такие, «кто стихами льет из лейки», но ведь серьезные, талантливые люди пишут о нашем времени обстоятельно и точно.

Русов не спешил сказать об этом Бакланову — пусть тот выскажется до конца, коль уж удалось расшевелить его душу. Бакланов не заставил себя ждать.

— Вот вы говорите, выступить перед обществом. А может, люди от моих стихов спать захотят?

— От хороших стихов не уснут. А заодно и скажут свое мнение. Для кого же вы пишете, если не для нас?

Напряженное до этого лицо Бакланова несколько просветлело.

— Думаете, будет интересно?

— Думаю, что интересно.

— Славикову, Рогачеву — согласен. А Резо все это «до лампочки», и Кириленко разбирается в стихах, как Наф-Наф в апельсинах.

— Зачем же вы так, Филипп? О товарищах-то? Не думаю, чтобы они не разбирались в поэзии. Среднюю школу, как и вы, окончили.

Русов сказал так, хотя знал, что у Бакланова десятилетки нет. Сколько точно, не знал, но, во всяком случае, ожидал, что Бакланов поправит его, скажет что-то вроде: «Между прочим, у меня только девять…» Но Бакланову понравилась «ошибка» сержанта, он еще более воодушевился и, опустив замечание Русова о пренебрежении к товарищам, продолжал, спеша высказать самое для себя важное:

— А потом, чтобы хорошие стихи писать, необходимо одно большое «но». Боль-шое!

— Вдохновение?

Бакланов усмехнулся:

— Вы на редкость догадливый человек, товарищ сержант. От души говорю. Совершенно точно — нужно вдохновение.

Бакланов считал, что в армии творчески одаренным людям жить очень трудно. Для того чтобы писать, им нужно давать хоть небольшие привилегии по службе.

— Здесь что? Море, скалы, травка жиденькая, серая солдатская жизнь. Море и скалы воспеты в стихах давно и капитально. Служба скучна… А там… — Бакланов указал в сторону дальних холмов, где находится совхоз «Первомайский», — там хоть сельская, но жизнь…

— Так ведь вы бываете в совхозе раз или два в неделю. Увольнение ведь у нас… — начал Русов, но Бакланов перебил его:

— О! Именно, раз в неделю. А надо бы почаще.

Он на секунду задумался, бросил на сержанта быстрый, оценивающий взгляд и сказал напрямик:

— Слушай, Русов! Давай, раз уж мы с тобой, кажется, понимаем друг друга, поговорим без разных там «товарищ сержант», «мы», «вы» и прочее. Словом, по-простому. Как человек с человеком.

— Ты хочешь сказать, поговорим, как товарищи? Хорошо. Слушаю.

Мгновение Бакланов смотрел сержанту прямо в глаза. И вдруг…

В его душе возникло какое-то сильнейшее противодействие. Бакланов почувствовал, что у него ничего не выйдет с сержантом. «Этот малый знает заранее, что я скажу. Знает. А значит, к черту разговор. Как магнитофонную запись при стирании. Раз — и нет. Нет разговора…» Но он был: два коротких встречных взгляда.

Бакланов встал, потянулся. Посмотрел на море.

— Так что ты хотел сказать? — спросил Русов.

— Так. Ничего. Просто замечание у меня к тебе одно товарищеское. Понимаешь, надо быть ближе к ребятам, попроще, что ли… А то ведь не поймут тебя ребята, Андрей. Там, где раньше ты был — цивилизация, начальство, кино, устав, — понятное дело, а у нас… Ни к чему нам официальность.

Андрей вздохнул, провел рукой против ершика волос. Усмехнулся:

— С чего ты взял, что я всегда официальный? Бывает, конечно… Быть сержантом не просто. Я ведь каждому из вас здесь и сержант и товарищ одновременно.

Бакланов вздохнул и искоса посмотрел на Русова.

— Ну, что ж… Поговорили, так сказать. Разрешите идти, товарищ сержант?

Филипп повернулся и вроде бы даже щелкнул каблуками, как на строевых занятиях. Не дожидаясь ответа, пошел к домику. Уже в домике удивился, как у него вылетело: «Разрешите идти?» Как это он вдруг обратился к командиру отделения на «вы»? Филипп подумал, что все делается в конце концов правильно. «Раз пошло на официальность, то с этим буквоедом иначе говорить не стоит», — решил он, и на душе у него стало спокойнее.

8

В увольнение собирались втроем: Русов, Бакланов и Славиков. Брились, чистились, гладились — все как полагается.

Русов напомнил, чтобы не задерживались дольше положенного.

— А сколько положено? — весело поинтересовался Бакланов. Он гладил гимнастерку. Набрав в рот воды и округлив щеки, какое-то мгновение ждал.

— В субботу до двадцати трех положено, — ответил Русов.

Бакланов фыркнул водяной пылью, вспыхнула и погасла маленькая радуга. Что означало это баклановское «ф-уу» — трудно сказать. Одобрение или недовольство. Но больше вопросов Филипп не задавал. Когда настала та самая минута, с которой солдат чувствует себя вправе быть свободным, Бакланова и след простыл. Далеко в степи маячила одинокая фигурка, удаляющаяся в сторону совхоза.

Русов вышел вместе со Славиковым. Кивнул на ушедшего вперед Филиппа:

— Ходко двигает наш Бакланов.

— О! Это у него отработано, — весело подтвердил Славиков.

— Девчонку, наверное, нашел?

— Нашел? Да как сказать… — Славиков шагал крупно, размашисто, но как-то по-штатски, несобранно махал в такт ходьбе руками. — Такая же его, как и моя, и ваша, хотя вы ее ни разу не видели. Это он хочет, чтобы она была «его», а она ничья. Живет себе и нужды в любви не испытывает. Раскусила нашего Филю и держит его на почтительном расстоянии. Он ей стихи свои читает, и она ему тоже, но чужие. Похоже больше на то, что Юля ему хороший вкус привить пытается. Я сказал Филе об этом, ну он, естественно, обиделся. Нечего, говорит, торчать в читалке, когда я с ней желаю один на один побыть, ну и что-то насчет совести. В принципе он прав, но все же забавный роман. Не хотел бы я быть на Филином месте…

Славиков, видно, решил ввести Русова в курс событий и потому говорил охотно.

— А девушка эта, Юля… как из себя? Красива?

— Блеск! Рекомендую влюбиться.

— А сам?

— Я? Я — сознательный. Как в той песне про третьего, которому надо уйти. Не люблю быть третьим. Хотя в общем это интересно. Только я бы по другой системе за Юлей ухаживал.

— По какой «другой»?

— А я знаю? — весело признался Славиков и неожиданно спросил полушутя-полусерьезно: — А ты за девчонками ухаживать умеешь?

Андрей даже растерялся:

— Не знаю… А это так важно?

Славиков тут же уточнил:

— Не понял, что «это»?

— Ухаживать, — ответил Русов и внутренне удивился цепкости Славикова. Сейчас между ними едва не оборвалась тонюсенькая ниточка дружеского общения, но ответ Русова снял возникшую было настороженность, и разговор далее пошел в том же непринужденном ключе.

— Так уж и не приходилось? — поддел Славиков.

— Почему же?.. Есть девчонка.

— В Морском?

— Нет, на Урале.

Андрей не любил распространяться о личном, но в лице Николая Славикова он обрел собеседника, тонко чувствующего малейшую неискренность или фальшь. С такими людьми или разговор в открытую, или не претендуй на взаимную искренность и откровенность.

— Мы с ней в одной школе учились. Сейчас она в институте…

— В каком? — спросил Славиков тоном старшего, знающего толк в институтах.

— В педагогическом.

— О, сержант, тебе повезло!

— Почему так официально? Мы же договорились…

— Извини. Привычка. Один мой знакомый в Москве — сержант милиции. Я знал его имя и отчество, но не мог отказать себе в удовольствии обращаться к нему совершенно независимо: «Привет, сержант! Как жизнь, сержант!» А что, звучит, а?