В гору - Анна Оттовна Саксе

— Да, свататься, — смущенно подтвердил Эрик. — Неважно, как это называется. Я приехал договориться, когда мы сыграем свадьбу.

— Свадьбу?

— Ну да, как хочешь… ты ведь меня понимаешь.

— А ты меня сумеешь понять? — спросила Мирдза. — Мне кажется, что в твоем доме я не смогу продолжать начатую жизнь. Ведь мне еще надо кончить среднюю школу.

— Ах, Мирдза, неужели это так важно! — Эрик махнул рукой, словно отгоняя муху.

— Очень важно. Кроме того, мне надо стать политически грамотной. Мне поручено организовать комсомольцев.

— Разве этого не сможет кто-нибудь другой? Зента скоро вернется, — возразил Эрик.

— Работы хватит для обеих. И почему ты не можешь или не хочешь понять, что без этой работы я не могу жить? Почему ты не хочешь стать моим товарищем, не вступишь в комсомол? Молчишь? — продолжала Мирдза, не дождавшись ответа. — Значит, есть какие-то причины, которые мешают тебе стать комсомольцем, стать моим товарищем…

Внезапно что-то вспомнив, она спросила:

— Предположим, мы решим пожениться, и тогда — в загс пойдем или к пастору?

Она видела, как неприятен Эрику этот вопрос, но неужели нельзя вырвать парня из среды, в которую он врос. К несчастью для себя, он находится в плену предрассудков и мещанских традиций.

— Мать, по правде говоря, не захочет, чтобы без пастора, — тихо признался Эрик.

— А ты? Ты сам? Как ты захочешь? — допытывалась Мирдза.

— Мне, пожалуй, все равно. Я мог бы и без пастора, — сказал Эрик.

— Ты мог бы. Хорошо. А если я соглашусь только при одном условии — без пастора?

— Мирдза, разве не все равно! Матери это было бы тяжело перенести!

— Ты, Эрик, уклоняешься от ответа! — не уступала Мирдза. — Нет, нет, — покачала она головой. — Если предрассудки матери для тебя так непреодолимы, как же мы будем жить? Мы с матерью будем как жернова, а между нами — ты.

— Быть может, позже, если вернется мой брат, мы сможем жить отдельно от матери, — предложил Эрик.

— Спасибо за утешение! Будем откровенны, Эрик. Наши шаги не совпадают. Разве ты этого не чувствуешь? — Мирдза посмотрела ему прямо и открыто в глаза. — Мы ошиблись друг в друге. Еще хорошо, что спохватились вовремя.

— Значит, все… кончено? — прошептал Эрик, прислонившись к оконному косяку.

— Нет, ничего не кончено! — воскликнула Мирдза. — Так разговаривают только в старомодных романах. Мы живем в новое время… Эрик, — продолжала она, помолчав, — неужели ты, действительно, не можешь собраться с силами? Хоть характер свой показал бы, а ты — ни то, ни се! — она даже не смогла найти подходящих слов для этого ссутулившегося, обмякшего парня — мягкость его уже граничила с бесхарактерностью. Помимо собственного дома, ему не было никакого дела до окружающего мира. И что это он воображает: она перейдет жить к нему в дом, перейдет жить в комнату, где на стене висит изображение Христа — и не потому, что Эрику так нравится, а потому, что мать навязывает ему эту картину, навязывает свои отсталые взгляды. Эрик хочет, чтобы она стелила для него постель, прибирала двор и отказалась от своего пути, по которому беспрерывно идет в гору, вершину которой ни рукой достать, ни глазом увидать. Какое он имеет право даже пытаться отговаривать ее от этого пути, увлекать в тихую, затхлую лощину, где она может задохнуться?

— Наши шаги не совпадают, — повторила Мирдза, раздельно выговаривая слова. — Значит, расстанемся, Эрик, без вражды. Быть может, когда-нибудь встретимся… Если у тебя хватит сил идти со мной.

Наконец он понял, что поездка не удалась и дольше так стоять нет смысла. Он оторвался от окна и пошел. Вспомнив, что мать осталась в комнате, он обернулся и попросил:

— Пожалуйста, скажи матери, что я хочу ехать домой.

Мирдза через окно видела, как сердитая Лидумиете сравнительно проворно уселась в повозку. Из-под откинутой полости выглянула корзинка, укрытая белой тканью, мелькнуло горлышко водочной или винной бутылки с блестящей головкой.

— Как хорошо, что она оставила свои гостинцы в повозке и нам не пришлось их отведать, — решила Мирдза.

Эрик дернул вожжи, и вороной пошел быстрой рысью.

Всю дорогу Эрик не проронил ни слова. Мать напрасно расспрашивала, что у них с Мирдзой произошло, почему отложил сватовство и почему он такой неразговорчивый. Но Эрик молчал.

Дома он так же молча распряг лошадь, завел ее в конюшню, откатил повозку в сарай и пошел в комнату. Потом, что-то вспомнив, вернулся в сарай к поленнице и, взяв охапку сухих сосновых дров, понес в дом.

— Ты что это, печь хочешь топить? — удивилась мать.

Эрик промолчал. Он затопил в своей комнате печь, а когда дрова как следует разгорелись, снял со стены изображение Христа и со всего размаху швырнул в пламя.

24

БОЛЬШЕ СВЕТА

— Политика неотделима от жизни, она — сама жизнь, — закончил свою вступительную речь представитель укома партии на открытии волостной политической школы.

Сидя за столом президиума, Озол с удовлетворением посматривал на лица слушателей. Здесь был весь его актив — работники исполкома и сельсоветов, большая часть уполномоченных десятидворок, кандидатская группа, комсомольцы. Здесь сидели оба агента по заготовкам, Ян Приеде, рядом с ним Мария Перкон, дальше — Ольга. Озол едва заметно кивнул ей, он радовался за жену — она сама заговорила о том, что ей тоже хочется пойти в школу. Оля убедила и Марию Перкон посещать занятия. Нелегко было Марии оставлять дом; старший сын ушел в ремесленное училище, меньшие занимались тут же, в местечке. К тому же она сомневалась, поймет ли она еще что-нибудь своей старой головой. Но такие «старые головы» были здесь у многих, поэтому в дальнейшем слушателям предстояло разделиться на две группы. Лекции надо было читать так, чтобы они были понятны и интересны и молодым, и пожилым.

Во время перерыва Ян Приеде подошел к Озолу и, улыбаясь, хлопнул его по плечу:

— Кто это смел раньше подумать, что жизнь можно начать и с другого конца. Бывало, в школу ходили только маленькие карапузы, в коротеньких штанишках, а нынче — вон какие бородатые дяди. Пойти-то я пошел, но все же