В гору - Анна Оттовна Саксе

предрешена судьба каждого. Все в знамениях записано и через мои слова явится.

— Разве тебе самой знамение не указывало, что будешь иметь дело с милицией? — строго спросил Озол, сдерживая смех.

Гадалка вскочила, замахала на Канепа длинными руками.

— Изыди, изыди, сатана, ибо в писании сказано, не искушай меня! — запричитала гадалка.

— Я по делам службы пришел, а не искушать тебя, — сказал Канеп, тоже сдерживая смех. — Что ты за гадалка, если не можешь предсказать, что произойдет с тобой через минуту? Ну-ка, птаха, отправляйся в клетку, привыкай честно хлеб зарабатывать.

Когда Канеп с Озолом повели шарлатанку через переднюю комнату, женщины повскакали со своих мест, «Как бы они с нами не расправились», — подумал Озол.

Луна стояла высоко над крышами домов и, ухмыляясь, смотрела, как представитель земной власти уводил посланницу неба в исполком, где ей предстояло провести ночь в размышлениях о непостоянстве земного счастья.

Проходя мимо школы, Озол увидел, что у Салениека в квартире все еще горит свет. «Больше света!» — так, умирая, воскликнул великий немецкий поэт Гете. Разве он не был ясновидящим, требуя света для своего народа, ввергнутого потом Гитлером в самый черный мрак. Больше света нужно и тем женщинам и девушкам, которые все еще путаются в сетях, расставленных обманщиками. Латышская буржуазия хвасталась своей образованностью, а между тем буржуазная интеллигенция предавалась оккультизму и спиритизму и представители ее были постоянными клиентами ясновидящего Финка. Что же удивляться легковерию простых женщин, их любая старуха может убедить, что она посланница неба.

«Больше света!» — Озолу хотелось крикнуть это так громко, чтобы проснулось все местечко и во всех окнах зажегся свет. За спиной загрохотала телега, ехала Балдиниете. Поравнявшись с Озолом, она не пригласила его сесть в повозку, а хлестнула лошадь и исчезла в темноте.

«Ишь ты, еще сердится, что спас ей свиной окорок!» — весело усмехнулся Озол. Он постучал в дверь школы, чтобы зайти к Салениеку и сразу же договориться о том, что сделать, чтобы в волости стало больше света. Надо организовать популярные лекции о возникновении и строении мира, об абсурдности веры в судьбу и предсказания и даже о снах и их научном объяснении. Надо объявить суеверию решительную войну.

Возвращаясь из города с очередного семинара партийных работников, Озол остался на ночь в соседней волости у своего дальнего родственника Сурума, с которым водил дружбу в былые годы, но после войны, за недостатком времени, не встречался. Это был прилежный труженик, свое небольшое хозяйство он постоянно совершенствовал, собственными руками построил ветряной двигатель, подававший воду в кухню и на скотный двор, вертевший соломорезку, веялку и льномялку. В саду Сурума росли всевозможные сорта яблонь, груш и слив, за черенками которых он ездил в самые отдаленные питомники. Перед домом, на южном склоне, была построена маленькая теплица, где он выращивал раннюю рассаду не только для себя, но и для соседей.

Приближаясь в сумерках к усадьбе «Сурумы», Озол ее не узнал и подумал — уж не сбился ли с пути. Ветряка не было, возле дома — ни яблонь, ни теплицы. Сам дом казался каким-то голым и чужим. Озол неуверенно вошел во двор и увидел там своего родственника, рубившего хворост.

Они поздоровались, но Озол заметил, что в голосе Сурума нет былой приветливости. Он медленно положил топор и повел гостя через кухню в комнату.

— Знаешь, я просто не узнал твоей усадьбы, — говорил Озол. — Где твой замечательный сад?

— Вымерз в первую военную зиму. Что осталось — немцы уничтожили.

— Новый еще не посадил?

— Что ты, — махнул рукой Сурум.

— Ты ведь такой опытный садовод, дички растил и прививал, я думал, что ты всю волость покрыл садами.

— Руки не доходят, — уклончиво ответил Сурум.

— Вижу, и ветряка у тебя тоже нет, — вспомнил Озол.

— Снарядом разбило.

— Почему не смастеришь новый? От вас вода ведь далековато.

— Э, чего там!

Разговор явно не клеился. Что-то изменилось в сердце Сурума, он прятался за короткими, уклончивыми ответами. И только по случайно пойманным взглядам Сурума Озол почувствовал, что родственник относится к нему как-то недоверчиво, не понимает, зачем он пришел, и видит в нем официальное лицо, которому лишнее лучше не говорить.

— Ты, конечно, не откажешь мне в ночлеге, — попросил Озол, решив поговорить с хозяином, узнать, что его угнетает и что он думает о новой жизни.

— Отчего же, комната Арнольда пустует, можешь переночевать, — ответил Сурум, не очень обрадовавшись намерению Озола.

— А где твой Арнольд? — спросил Озол, вспомнив сына Сурума, который был моложе его Карлена.

— Арнольда послали в школу ФЗО, — сообщил Сурум, и на его лбу легли глубокие складки. — При немцах один год в школу не ходил, ну и был годом старше остальных.

Помолчав минуту, он продолжал:

— Вот хотел я теплицу привести в порядок, рассаду растить, а то едут люди на базар и покупают у спекулянтов за большие деньги. Пришел в исполком и говорю, отпустите из кооператива стекла для теплицы, а я буду рассадой по государственной цене снабжать. Отвечают: нет, кулакам мы не помогаем. А кому дали? Отцу нашего председателя Лерума. Он, мол, новохозяин. Раньше пасторское имение арендовал, а теперь получил его в вечное пользование. Девять коров держит и четырех лошадей. Каких только машин он не понатаскал отовсюду, когда нас немцы выгнали. Моим картофелекопателем по сей день пользуется. Кому пожалуешься, чтобы вернули? Теперь он сам большим человеком стал, а сын еще большим. Вдвоем с отцом взяли себе все бывшее имение. У одного пятнадцать гектаров, у другого — пятнадцать, у сестры с мужем — еще пятнадцать. А земля вся пахотная. Батрака держат, три жнейки запускают. Попробуй скажи, что кулаки. Лерум всегда какой-то книжечкой хвастает, говорит: я в партии, мне никто ничего не сделает.

— На самом деле он в партии? С какого времени? — Озол не понимал.

— Да разве мы знаем? Тебе бы лучше знать, сам ведь в партии.

— Чудеса да и только! — воскликнул Озол, вспылив.

— У нас здесь еще бо́льшие чудеса, но кто же осмелится сказать, — проговорил Сурум и осекся.

— Почему не осмелится? О правде нечего бояться даже кричать, не то что скрывать ее.