Повести - Быков Василь Владимирович

- Как этот, как его... Будила ваш! - не сдержавшись, напомнил Рыбак.

- Хватает. И Будила, и мало ли еще каких. Здешних и черт знает откуда. Любителей поразбойничать.

Что ж, теперь им раздолье, - глухим басом степенно рассуждал лесиновский староста.

Что-то вспомнив, его нетерпеливо перебила Дёмчиха.

- Это самое, говорят, Ходоронок их, которого ночью ранили, сдох. Чтоб им всем передохнуть, гадовью

этому!

- Все не передохнут, - вздохнул Петр. - Разве что наши перебьют.

На соломе задвигался, задышал, опять попытался подняться Сотников.

- Давно вы так стали думать? - просипел он.

- А что ж думать, сынок? Всем ясно.

- Ясно, говорите? Как же вы тогда в старосты пошли?

Наступила неловкая тишина, все примолкли, настороженные этим далеко идущим вопросом. Наконец

Петр, что-то преодолев в себе, заговорил вдруг дрогнувшим голосом:

- Я пошел! Если бы знали... Негоже говорить здесь. Хотя что уж теперь... Отбрыкивался, как мог. В

район не являлся. Разве я дурак, не понимаю, что ли. Да вот этак ночью однажды - стук-стук в окно.

Открыл, гляжу, наш бывший секретарь из района, начальник милиции и еще двое, при оружии. А

секретарь меня знал - как-то в коллективизацию отвозил его после собрания. Ну, слово за слово, говорит:

«Слышали, в старосты тебя метят, так соглашайся. Не то Будилу назначат - совсем худо будет». Вот и

согласился. На свою голову.

- Да-а, - неопределенно сказал Рыбак.

- Полгода выкручивался меж двух огней. Пока не сорвался. А теперь что делать? Придется погибнуть.

- Погибнуть - дело нехитрое, - буркнул Рыбак, закругляя неприятный для него разговор.

То, что о себе сообщил староста, не было для него неожиданностью - после допроса у Портнова

Рыбак уже стал кое о чем догадываться. Но теперь он был целиком поглощен своими заботами и больше

всего опасался, как бы некоторые из его высказанных здесь намерений не дошли до ушей полиции и не

оборвали последнюю ниточку его надежды.

Сотников между тем, раскрыв глаза, молча лежал на соломе. Сознание вернулось к нему, но

чувствовал он себя плохо: адски болела нога от стопы до бедра, жгло пальцы на руках, в груди все

горело. Он понимал, что староста сказал правду, но от этой правды не становилось легче. Ощущение

какой-то нелепой оплошности по отношению к этому Петру вдруг навалилось на Сотникова. Но кто в том

повинен? Опять получалось как с Дёмчихой, которая явилась перед ними живым укором их

непростительной беспечности. С опаской прислушиваясь теперь к словам женщины, Сотников ожидал,

что та начнет ругать их последними словами. Он не знал, чем бы тогда возразил ей. Но шло время, а она

весь свой гнев вымещала на полиции и немцах - их же с Рыбаком даже и не вспомнила, будто они не

210

имели ни малейшего касательства к ее беде. На зловещее сообщение Стася она также не реагировала -

может, не поняла его смысла, а может, просто не обратила внимания.

Впрочем, поверить в это сообщение было страшно даже для готового ко всему Сотникова. Он также

не мог взять в толк: то ли полицай просто пугал, то ли действительно они надумали покончить в один раз

со всеми. Но неужели им не хватило бы двух смертей - его с Рыбаком, какой был смысл лишать жизни

эту несчастную Дёмчиху, и незадачливого старосту, и девочку? Невероятно, но, видимо, будет так, думал

Сотников. Скорпион должен жалить, иначе какой же он скорпион? Очевидно, для того и позаталкивали их

в одну камеру. Камеру смертников.

15

Как-то незаметно Рыбак, сдается, заснул, как сидел - сгорбившись под стеной. Впрочем, вряд ли это

был сон - скорее усталое забытье на какой-нибудь час. Вскоре, однако, тревога разбудила его, и Рыбак

открыл глаза, не сразу поняв, где он. Рядом в темноте тихонько звучал разговор, слышался детский

знакомый голос, сразу же напомнивший ему про Басю. Изредка его перебивал хрипловатый старческий

шепот - это вставлял свое слово Петр. Рыбак прислушался к их тихой ночной беседе, напоминавшей

шуршание соломенной крыши на ветру.

- Сперва хотела бежать за ними, как повели. Выскочила из палисадника, а тетка Прасковья машет

рукой: «Ни за что не ходи, говорит, прячься». Ну, побежала назад, за огороды, влезла в лозовый куст.

Может, знаете, большой такой куст в конце огородов у речки? Густой-густой. За два шага стежечка на

кладку - как сидишь тихо, не шевелишься, нисколечко тебя не видно. Ну, я и залезла туда, выгребла

местечко в сухих листьях и жду. Думала, как мамка вернется - позовет, я услышу и выбегу. Ждала-ждала

- не зовет никто. Уже и стемнело, стало страшно. Все казалось, кто-то шевелится, крадется, а то станет,

слушает. Думала: волк! Так волков боялась! И не заснула нисколечко. Как стало светлеть, тогда немного

заснула. А как проснулась, очень есть захотелось. А вылезть из куста боюсь. Слышно, на улице гомон,

какие-то подводы, из хат местечковых все выгружают, куда-то везут. Так я сидела и сидела. Еще день,

еще ночь. И еще не помню уже сколько. На стежечке, когда бабы полоскать идут, так мне их ноги сквозь

листву видать. Все мимо проходят. А мне так есть хочется, что уже и вылезть не могу. Сижу да плачу

тихонько. А однажды кто-то возле куста остановился. Я затаилась вся, лежу и не дышу. И тогда слышу,

тихонько так: «Бася, а Бася!» Гляжу, тетка Прасковья нагнулась...

- А ты не говори кто. Зачем нам про все знать, - спокойно перебил ее Петр.

- Ну, тетка одна дает мне узелок, а там хлеб и немножко сала. Я как взяла его, так и съела все сразу.

Только хлеба корочка осталась. А потом как схватил живот. . Так больно было, что помереть хотела.

Просила и маму и бога - смерти просила.

Рыбак под стенкой зябко поежился - так это прозвучало по-житейски знакомо, будто перед ним

исповедовалась какая-нибудь старушка, а не тринадцатилетняя девочка. И сразу же этот ее рассказ

вызвал в нем воспоминание об одной девяностолетней бабке из какой-то лесной деревушки по ту

сторону железной дороги. Они тогда вышли из лесу спросить про немцев, часок отдохнуть в тепле, ну и

перекусить, конечно. В избе, что стояла на отшибе, никого не оказалось, лишь одна забытая богом

глухая бабка сидела на печи, свесив на полок босые ноги. Пока они курили, бабка устало сетовала на

господа бога, который не дает ей смерти и так мучительно растянул ее никчемную старушечью жизнь.

Оказавшись одна и без родственников, она еще после той войны прижилась возле малознакомых, чужих

людей, которым надо было растить детей, досмотреть возле хаты. Видно, хозяева рассчитывали, что лет

пять старушка еще продержится, тем временем подрастут дети, а там, гляди, придет срок - и на

кладбище. Но срок этот не пришел ни через пять, ни через пятнадцать лет, задержалась старушка у

чужих людей. За это время повырастали малые, погиб на финской войне хозяин, хозяйка сама едва

сводила концы с концами - что ей было до немощной чужой старухи? А смерть все не шла... Прощаясь

тогда, Рыбак в шутку пожелал ей как можно скорее окончить свое пребывание на этом свете, и она

искренне благодарила его, молясь все об одном. А теперь вот опять то же самое. Но ведь это ребенок.

Что делается на свете!

- А после мне лучше стало. Однажды очень напугалась утром. Только задремала, сдалось, какой-то

зверь крадется по берегу под кустом. А это кот. Огромный такой серый котище из местечка, наверно,

остался один, ну и ищет себе прокорму. Рыбу ловит. Знаете, на берегу так замрет, уставится в воду, а

потом как прыгнет! Вылезет весь мокрый, а в зубах рыбка. Вот, думаю, если бы мне так наловчиться!

Хотела я отнять рыбину, да не успела: удрал кот и под другим кустом съел всю, и хвостика не осталось.

Но потом мы с ним подружились. Придет когда днем, заберется в куст, ляжет рядышком и мурлычет. Я