Повести - Быков Василь Владимирович

- Слушай, я вроде их обхитрю, - шепнул он, склонившись к товарищу. Тот удивленно раскрыл глаза -

широкие белки в глазницах тускло блеснули отраженным светом. - Только нам надо говорить одно.

Прежде всего - шли за продуктами. Хутор сожжен, притопали к Лесинам, ну и...

- Ничего я им не скажу, - перебил его Сотников.

Рыбак прислушался, нет ли кого поблизости, но, кажется, всюду было тихо. Только сверху доносились

голоса и шаги, как раз над их камерой. Но сверху его не услышат.

- Ты брось, не дури. Надо кое-что и сказать. Так слушай дальше. Мы из группы Дубового, он сейчас в

Борковском лесу. Пусть проверят.

Сотников задержал дыхание:

- Но Дубовой действительно там.

- Ну и что?

Рыбак начинал злиться: вот же несговорчивый человек, разве в этом дело! Безусловно, Дубовой с

группой в Борковском лесу, но оттого, что они назовут место его расположения, тому хуже не станет -

полицаям до него не добраться. Остатки же их отряда как раз в более ненадежном месте.

- Слушай! Ты послушай меня! Если мы их не проведем, не схитрим, то через день-два нам каюк.

Понял? Надо немного и в поддавки сыграть. Не рвать через силу.

Сотников, слышно было, будто насторожился, притих, дыхание его замерло - сдается, он что-то

обдумывал.

- Ничего не выйдет, - наконец сказал он.

- Как не выйдет? А что тогда выйдет? Смерти достукаться легче всего.

«Вот дурила», - подумал Рыбак. Уж такого неразумного упрямства он не ожидал. Впрочем, сам одною

ногой в могиле, так ему все нипочем. Не хочет даже шевельнуть мозгами, чтобы не потащить за собой и

товарища.

- Ты послушай, - помолчав, горячо зашептал Рыбак. - Нам надо их повадить. Знаешь, как щуку на

удочке. Иначе перетянешь, порвешь - и все пропало. Надо прикинуться смирными. Знаешь, мне

предложили в полицию, - как-то сам не желая того, сказал Рыбак.

Веки у Сотникова вздрогнули, затаенным тревожным вниманием сверкнули глаза.

- Вот как! Ну и что ж - побежишь?

- Не побегу, не бойсь. Я с ними поторгуюсь.

- Смотри, проторгуешься, - язвительно просипел Сотников.

- Так что же, пропадать? - вдруг озлясь, едва не вскрикнул Рыбак и замолчал, выругавшись про себя.

Впрочем, черт с ним! Не хочет - его дело; Рыбак же будет бороться за себя до конца.

Сотников задышал труднее - от волнения или от хвори; попытался откашляться - в груди зашипело,

как на жаровне, и Рыбак испугался: помирает, что ли? Но он не умирал и вскоре, совладав с дыханием,

сказал:

- Напрасно лезешь... в дерьмо! Позоришь красноармейскую честь. Живыми они нас не выпустят.

- Как сказать. Если постараться...

- Для кого стараться? - срываясь, зло бросил Сотников и задохнулся. Минуту он мучительно кашлял,

потом шумно дышал, затем сказал вдруг упавшим голосом: - Не в карты же играть они тебя в полицию

зовут.

«Наверно, не в карты», - про себя согласился Рыбак. Но он шел на эту игру, чтобы выиграть себе

жизнь - разве этого недостаточно для самой, пусть даже отчаянной, игры? А там оно будет видно, только

бы не убили, не замучили на допросах. Только бы вырваться из этой клетки, и ничего плохого он себе не

позволит. Разве он враг своим?

- Не бойсь, - сказал он. - Я тоже не лыком шитый.

Сотников засмеялся неестественно коротеньким смехом.

- Чудак! С кем ты вздумал тягаться?

- А вот увидишь.

- Это же машина! Или ты будешь служить ей, или она сотрет тебя в порошок! - задыхаясь, просипел

он.

- Я им послужу!

- Только начни!

«Нет, видно, с ним не сговоришься, с этим чудаком человеком», - подумал Рыбак. Как в жизни, так и

перед смертью у него на первом месте твердолобое упрямство, какие-то принципы, а вообще все дело в

характере, так понимал Рыбак. Но ведь кому не известно, что в игре, которая называется жизнью, чаще с

выигрышем оказывается тот, кто больше хитрит. Да и как иначе? Действительно, фашизм - машина,

207

подмявшая под свои колеса полмира, разве можно, стоя перед ней, размахивать голыми руками? Может,

куда разумнее будет подобраться со стороны и сунуть ей меж колес какую-нибудь рогатину. Пусть

напорется да забуксует, дав тем возможность потихоньку смыться к своим.

Сотников замолчал или, может, впал в забытье, и Рыбак перестал набиваться к нему с разговором.

Пусть поступает как хочет - он же, Рыбак, будет руководствоваться собственным разумом.

Он лег на бок, подобрал ноги, повыше натянул воротник полушубка. Пока суд да дело, было бы

неплохо вздремнуть, чтобы прояснилось в голове, потому как скоро, наверно, будет уже не до сна.

Однако он верил в свою счастливую звезду и постепенно убеждался, что его отношения с полицаями

обрели правильное направление, которого и нужно держаться. Если только Сотников своим нелепым

упрямством не испортит все его планы. Но, видно, Сотников долго не протянет. Странным это было и

противным - думать о скорой смерти товарища. Но иначе не получалось. В его смерти он видел

единственный для себя выход из этой западни.

Задумавшись, Рыбак не сразу услышал, как что-то живое тихонько корябнуло по его сапогу, потом

снова. Он двинул ногой и вдруг ясно увидел крысу - серый ее комок метнулся к стене и затих там:

длинный и тонкий хвост настороженно пролег по соломе. Содрогнувшись, Рыбак пнул туда каблуком -

крыса, тоненько пискнув, проворно скрылась в темном углу. По донесшейся из соломы тихой возне

Рыбак, однако, понял, что там она не одна. Наверно, надо бы чем-то бросить в них, но под руками не

было ничего подходящего, и Рыбак, сорвав с головы шапку, швырнул ее в угол.

Когда там притихло, он на четвереньках сползал за шапкой и опять привалился спиной к стене.

Однако спать он уже не мог, сидел и с неясным брезгливым страхом вглядывался в крысиный угол.

14

Петра привели не скоро, уже на закате солнца, когда сумерки в камере совсем сгустились и окошко

вверху едва светилось скудным отсветом морозного дня. Да и в двери, когда та отворилась, уже не было

прежней яркости - нагнув белую голову, староста молча переступил порог и сунулся на свое место в углу.

Полицай не спешил закрыть двери, и Рыбак у стены весь болезненно сжался, стараясь как бы

исчезнуть во мраке этой вонючей камеры. Было страшно, что следующим опять вызовут его, хотя он

понимал, что от полицая это ничуть не зависело. Но не вызвали никого, дверь наконец затворилась,

надежно звякнул засов. Полицай, однако, - на этот раз кто-то другой, не Стась - направился не к

ступенькам: его шаги в коридоре повернули а другую сторону. Вскоре в глубине подвала застучали

другие засовы, раздались глуховатый окрик и женский короткий всхлип.

В этот раз брали женщин.

Как только в подвале опять все затихло, к Рыбаку начало помалу возвращаться его самообладание.

Что ж, беда пока миновала его, настигнув другого, и это, как всегда на войне, вопреки всему успокаивало.

Будто тем самым давало ему дополнительные шансы выжить.

Рыбак не имел ни малейшего желания вступать в разговор со старостой, которого, похоже, пытали не

очень, во всяком случае не так, как Сотникова. Но то обстоятельство, что он, не проронив ни слова,

отчужденно затих в своем мрачном углу, обеспокоило Рыбака.

- Ну как? Обошлось? - нарочито бодро спросил Рыбак.

Петр после непродолжительной паузы отозвался невеселым голосом:

- Нет, уже не обойдется. Плохи наши дела.

- Хуже некуда, - согласился Рыбак.

Староста высморкался, видно было, привычно разгладил усы и сообщил как бы между прочим, ни к

кому не обращаясь:

- Подговаривали, чтоб я выведал от вас. Про отряд ну и еще кое-что.

- Вот как! - неприятно удивился Рыбак, вспомнив свой недавний разговор с Сотниковым. - Шпионить,

значит?