Повести - Быков Василь Владимирович

- Вроде того. Шестьдесят семь лет прожил, а под старость на такое дело... Не-ет, не по мне это.

Рядом на соломе, как-то испуганно вздрогнув, привстал на локтях Сотников.

- Кто это?

- Да тот, лесиновский староста, - подавленно сказал Рыбак.

Разговор на этом прервался, Рыбак и Петр притихли каждый в своем углу. Окошко, погаснув, едва

серело под потолком, четко разделенное решеткой на четыре квадрата. В камере воцарилась темень.

Разговаривать никому не хотелось, каждый углубился в себя и свои далеко не веселые мысли.

И тогда опять затопали шаги на ступеньках, слышно было, раскрылась наружная дверь и неожиданно

громко звякнул засов их камеры. Они все насторожились, одинаково обеспокоенные единственным в

таких случаях вопросом: за кем? Тем не менее и теперь, видно, не замирали никого - напротив, кого-то

привели в эту камеру.

- Ну! Марш!

Кто-то невидимый в темноте почти неслышно проскользнул в дверь и затаился у порога возле самых

ног Рыбака. Когда дверь со стуком закрылась и полицай, посвистывая, задвинул засов, Рыбак бросил в

темноту:

- Кто тут?

- Я.

208

Голос был детский, это стало понятно сразу, - маленькая фигурка нового арестанта приткнулась у

самой двери и молчала.

- Кто я? Как зовут?

- Бася.

«Бася? Что за Бася? Будто еврейское имя, но откуда она тут взялась? - удивился Рыбак. - Всех

евреев из местечка ликвидировали еще осенью, вроде нигде никого не осталось - как эта оказалась тут?!

И почему ее привели в камеру к ним, а не к Дёмчихе?»

- Откуда ты? - спросил Рыбак.

Девочка молчала. Тогда он спросил о другом:

- Сколько тебе лет?

- Тринадцать.

В углу, трудно вздохнув, зашевелился Петр.

- Это Меера-сапожника дочка. Допрашивали тебя?

- Ага, - тихо подтвердила девочка.

- Меера тогда изничтожили вместе со всеми. Вот. . одна дочка и уцелела. Что ж мы теперь будем

делать с тобой, Бася?.. - И Петр вновь тяжко вздохнул.

Рыбак вдруг потерял интерес к девочке, встревоженный другим: почему ее привели сюда? В подвале

были, наверно, и еще места - где-то поблизости сидели женщины, - почему же девочку подсадили к

мужчинам? Какой в этом смысл?

- Чего ж они добивались от тебя? - помолчав, тихо спросил Петр Басю.

- Чтоб сказала, у кого еще пряталась.

- А-а, вон как! Ну что ж... Это так. А ты не сказала?

Бася затаилась, будто обмерла, молчала.

- И не говори, - одобрил погодя староста. - Нельзя о том говорить. Мое дело все равно конченое, а про

других молчи. Если и бить будут. Или тебя уже били?

Вместо ответа в углу вдруг послышался всхлип, за которым последовал сдавленный, болезненный

плач. Он был коротеньким, но столько неподдельного детского отчаяния выплеснулось с ним, что всем в

этой камере сделалось не по себе. Сотников на соломе, слышно было, осторожно задержал дыхание.

- Рыбак!

- Я тут.

- Там вода была.

- Что, пить хочешь?

- Дай ей воды! Ну что ты сидишь?

Нащупав под стеной котелок, Рыбак потянулся к девочке.

- Не плачь! На вот, попей.

Бася немного отпила и, присмирев, затихла у порога.

- Иди сюда, - позвал Петр. - Тут вот место есть. Будем сидеть. Вот подле стенки держись.

Послушно поднявшись и неслышно ступая в темноте босыми ногами, Бася направилась к старику. Тот

подвинулся, освобождая ей место рядом.

- Да-а! Попались! Что они еще сделают с нами?

Рыбак молчал, не имея желания поддерживать разговор, рядом тихонько постанывал Сотников. Они

ждали. Все их внимание было приковано к ступенькам - оттуда являлась беда.

И действительно, долго ждать ее не пришлось.

Спустя четверть часа со двора донеслось злое: «Иди, иди, падла!» - и не менее обозленное в ответ:

«Чтоб тебя так и в пекло гнали, негодник!» - «А ну шевелись, не то как двину!» - прорычал мужской голос.

На ступеньках затопали, заматерились - сомнений не было: это возвращали с допроса Дёмчиху.

Но почему-то ее также не поволокли в прежнюю камеру - полицаи остановились возле их двери,

загремели засовом, и тот самый, хорошо знакомый им Стась сильно толкнул Дёмчиху через порог.

Женщина споткнулась, упала на Рыбаковы ноги и громко запричитала в темноте:

- Куда ты толкаешь, негодяй! Тут же мужчины, а, божечка мой!..

- Давай, давай! Черт тебя не возьмет! - прикрикнул Стась. - До утра перебудешь.

- А утром что? - вдруг спросил Рыбак, которому послышался какой-то намек в словах полицая.

Стась уже прикрыл было дверь, но опять растворил ее и гаркнул в камеру:

- А утром грос аллес капут! Фарштэй?

«Капут? Как капут?» - тревожно пронеслось в смятенном сознании Рыбака. Но страшный смысл этого

короткого слова был слишком отчетлив, чтобы долго сомневаться в нем. И эта его отчетливость ударила

как оглоблей по голове.

Значит, утром конец!

Почти не ощущая себя, Рыбак механически подобрал ноги, дал пристроиться у порога женщине,

которая все всхлипывала, сморкалась, потом начала вздыхать - успокаиваться. Минуту они все молчали,

затем Петр в своем углу сказал рассудительно:

- Что же делать, если попались. Надо терпеть. Откуда же ты будешь, женщина?

- Я? Да из Поддубья, если знаете.

- Знаю, а как же. И чья же ты там?

- Дёмки Окуня женка.

209

Стараясь как-либо отделаться от недобрых предчувствий, Рыбак под стеной стал прислушиваться к

Дёмчихе. Ему не хотелось обнаруживать себя разговором, тем более что Дёмчиха, возможно, не узнала

его в темноте. Они уже познакомились с ее сварливым характером, и теперь, оказавшись в таком

положении, Рыбак думал, что эта женщина очень просто может закатить им скандал - было за что. Но

она мало-помалу успокоилась, еще раз высморкалась. Голос ее понемногу ровнел, становился обычным,

таким, каким она разговаривала с ними в деревне.

- Да-а, - озадаченно вздохнул Петр. - А Демьян в войске...

- Ну. Дёмка там где-то горюшко мыкает. А надо мной тут измываются. Забрали вот! Деток на кого

покинули? И как они там без меня? Ой, деточки мои родненькие...

Только что смолкнув, она расплакалась снова, и в этот раз никто ее не утешал, не успокаивал - было

не до того. В камере продолжали звучать зловещие слова Стася, они подавляли, тревожили, заставляли

мучительно переживать всех, за исключением разве что старосты, остававшегося по-прежнему внешне

спокойным и рассудительным. Между тем Дёмчиха как-то неожиданно, будто все выплакав, вздохнула и

спокойнее уже заметила:

- Вот люди! Как звери! Гляди, каким чертом стал Павка этот!

- Портнов, что ли? - поддержал разговор Петр.

- Ну. Я же его кавалером помню - тогда Павкой звали. А потом на учителя выучился. Евонная матка на

хуторе жила, так каждое лето на молочко да на яблочки приезжал. Нагляделась. Такой ласковый был,

«добрый день» все раздавал, с мужчинами за ручку здоровался.

- Знаю Портнова, а как же, - сказал Петр. - Против бога, бывало, по деревням агитировал. Да так

складно...

- Гадина он был. И есть гадина. Не все знают только. Культурный!

- А полицайчик этот тоже с вашего боку будто?

- Стась-то? Наш! Филиппенок младший. Сидел за поножовщину, да пришел в первые дни, как

началось. И что выделывать стал - страх! В местечке все над евреями измывался. Убивал, говорили.

Добра натаскал - божечка мой! Всю хату завалил. А теперь вот и до нас, хрищеных, добрался.

- Это уж так, - согласился Петр. - С евреев начали, а гляди, нами кончат.

- Чтоб им на осине висеть, выродкам этим.

- Я вот думаю все, - беспокойно заворошился староста, - ну пусть немцы. Известно, фашисты, чужие

люди, чего уж от них ждать. Ну а наши, которые с ними? Как их вот понимать? Жил, ел который, людям в

глаза глядел, а теперь заимел винтовку и уже застрелить норовит. И стреляют! Сколько перебили уже...