Повести - Быков Василь Владимирович

Вороненый, в деревянной кобуре маузер был затаенной мечтой Сотникова-младшего, но напрасно

было просить его также и у матери.

И тогда мальчишка решился взять пистолет сам.

Как-то, проснувшись утром, он услышал глухую тишину в доме. Отец, наверно, куда-то ушел из

каморки, откуда по дому разносилась привычная разноголосица часовых механизмов; мать, он уже знал,

отправилась рано в церковь - над городом плыл колокольный перезвон утренней службы.

Торопливо натянув коротенькие, до коленей, штанишки, оставив на потом умывание и чистку зубов, он

скоренько прошмыгнул в мамину спальню. Заветный ящик комода был плотно задвинут, но в замочной

скважине беспечно торчал маленький медный ключик, который мальчишка тут же повернул на один

оборот и вынул скользкую, лакированную, неожиданно тяжелую кобуру. На ее деревянном боку блестела

знакомая пластинка с надписью, которую он знал наизусть: «Красному комэску А. Сотникову от

Реввоенсовета Кавармии». Первое же прикосновение к оправленной деревом рукоятке взбудоражило

мальчика. Руки его уверенно управились с защелкой, и вот уже весь маузер туго, но податливо вышел из

кобуры, сдержанно и таинственно засияв своими воронеными частями. Никогда прежде не испытанное

тревожно-волнующее чувство охватило мальчишку, минуту он изучал пистолет - подвинул прицел,

попытался отвести затвор, заглянул в ствол. Но самым большим наслаждением, конечно, было

прицелиться. Только не успел он как следует обхватить рукоятку и пальцем нащупать спуск, как

совершенно неожиданно и непонятно из-под его рук куда-то под стол оглушительно грохнуло выстрелом.

Минуту он стоял помертвевший, слушая болезненно-острый звон в ухе. Отскочив от стены, по полу

катилась гильза, под столом, появившись неизвестно откуда, валялась толстая, источенная жучком

щепка с темным и косым следом пули.

Поняв наконец, что случилось, он сунул пистолет в кобуру, запер все в комод и не мог себе найти

места, пока не вернулась мать. Та сразу почувствовала недоброе, кинулась к сыну с расспросами, и он

рассказал все как было. Разумеется, справиться с такой бедой не могла и мать, которая очень

испугалась за него, даже заплакала, чего никогда прежде с ней не случалось, и сказала, что он должен

во всем признаться отцу.

214

Решиться на это признание было не просто. Пока набирался решимости, минул час или больше, и

наконец сам не свой он открыл дверь отцовской каморки.

Отец работал. Как всегда, низко склонившись над подоконником, сосредоточенно ковырялся в

часовом механизме. Правая его рука в черной перчатке бессильно покоилась на коленях, а левая ловко

колупала, винтила, разбирала и складывала разные маленькие блестящие штучки, из которых состояли

часы. На стенах не в лад друг другу размахивали маятниками, звякали и тикали два десятка дешевых,

размалеванных по циферблату ходиков, несколько будильников, угол занимал громоздкий, принесенный

накануне из райкома деревянный футляр с тяжелыми гирями. Отец не обернулся на появление сына, но,

как всегда безошибочно узнав его, совершенно некстати теперь спросил бодрым голосом:

- Ну как дела, молодой человек? Одолел мариниста?

Мальчик проглотил неожиданно подскочивший к горлу комок - накануне он принялся читать

Станюковича. Из других книжек, лежавших в огромном дедовском сундуке, уже мало что осталось им

непрочитанного, разве что собрание сочинений Писемского и несколько разрозненных томов

Станюковича, один из которых третьего дня и выбрал ему отец. Но теперь было не до книг, и он сказал:

- Папа, я брал твой маузер.

Отец как-то странно мотнул головой, отложил пинцет, привычным движением руки снял очки и строго

посмотрел на сына.

- Кто разрешил?

- Никто. И это... Он выстрелил, - упавшим голосом произнес сын.

Ничего не говоря больше, отец встал и вышел из комнаты. Он же остался стоять у двери с таким

чувством, будто его сейчас должны положить под нож гильотины. Но он знал, что виноват, и готов был

принять самую беспощадную кару.

Вскоре отец вернулся.

- Ты, щенок! - сказал он с порога. - Какое ты имел право без разрешения притрагиваться к боевому

оружию? Как ты посмел по-воровски лезть в комод?

Отец долго и нещадно отчитывал его - и за неосторожность, и за выстрел, который мог причинить

несчастье, и больше всего за тайное его своеволие.

- Единственное, что смягчает твою вину, так это твое признание. Только это тебя спасает. Понял?

- Да.

- Если сам, конечно, надумал. Сам?

Чувствуя, что окончательно гибнет, мальчик кивнул, и отец успокоенно, протяжно вздохнул.

- Ну и за то спасибо.

Это было уже слишком - ложью покупать отцовское спасибо, в глазах у него потемнело, кровь

прилила к лицу, и он стоял, не в силах сдвинуться с места.

- Иди играй, - сказал тогда отец.

Так, в общем, легко обошлось ему то ослушание - наказание ремнем его миновало, но его

малодушный кивок болезненной царапиной остался саднить в его душе. Это был урок на всю жизнь. И он

ни разу больше не солгал ни отцу, ни кому другому, за все держал ответ, глядя людям в глаза. Видно, и

мать не сказала отцу, по чьей инициативе произошло то объяснение. Так, со счастливой уверенностью в

добропорядочности сына и окончил свой путь на земле этот кавалерийский, командир, инвалид

гражданской войны и часовой мастер, твердо надеясь, что сыну достанется лучшая доля.

И вот досталась...

17

В дремотной утренней тишине наверху застучали шаги, глуховато донеслись голоса, загрохали двери.

Здесь, в подвале, особенно слышны были эти двери, временами от их громкого стука даже сыпалось с

потолка. Рыбак не спал - подогнув ноги, молча лежал на боку под стеной и слушал. Теперь все его

внимание сосредоточилось в слухе. Окошко вверху понемногу светлело, на дворе, наверно, уже

рассвело, и в камере также становилось виднее. Из ночных сумерек медленно выступали тусклые,

измятые, как бы изжеванные, фигуры арестантов - присмиревшей Дёмчихи напротив; в углу

неподвижного, с угрюмым видом Петра; Баси, правда, еще не было видно в темноте под окном.

Сотников, как и прежде, лежал на спине рядом и шумно дышал. Если бы не это его дыхание, можно было

бы подумать, что он неживой. Наступал трудный, наверно последний, их день, они все предчувствовали

это и молчали, каждый в отдельности переживая свою беду.

Сапоги наверху затопали чаще, непрестанно грохала дверь. И вдруг в подвал ворвался разговор со

двора. Рыбак поднял голову, слегка прислонился затылком к стене. Слов невозможно было разобрать, но

было очевидно, что там собирались, видимо строились. Но почему никто еще не спустился в подвал?

Будто забыли о них.

Кто-то прошел возле самой стены, послышался близкий скрип подошв на снегу. Невдалеке от окна

что-то звякнуло, затем громко раздался грубый, с хрипотой голос:

- Да тут три всего.

- А шуфля еще была. Шуфлю посмотри.

- Что шуфля! Лопаты нужны.

215

Снова что-то металлически зазвякало, потом проскрипели шаги, и опять поблизости все стихло. Но

этот короткий разговор всколыхнул Рыбака: зачем лопаты? Лопаты только затем, чтоб копать. А что

теперь можно было копать по зиме? Окоп? Канаву? Могилу? Наверно, могилу. Но для кого?

И тут он вспомнил: видно, действительно умер тот полицай.

Он повернул голову, вопросительно взглянул по сторонам. Дёмчиха из-под смятого платка также

тревожно-понимающе смотрела на него, в углу в напряженном ожидании застыл Петр. Никто не

проронил ни слова, все вслушивались, сдерживая в душах страх и неуверенность.

Эта их неуверенность продолжалась, однако, недолго. Спустя минуту за той же стеной снова

затопали, да так решительно и определенно, что ни у кого уже не возникло сомнения - шли к ним, в