Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы - Лео Перуц

И, весь во власти воспоминаний, сапожник начал рассказывать о своей каторжной жизни, с горечью и отвращением поминая бобовую баланду и заплесневелый хлеб, красные халаты и полосатые штаны, обыски с раздеванием догола, работу пилой в темном трюме, палочные удары и линьки, маету на помпе и железный треугольник, в который заковывали шею. Потом он поведал, как ему удалось бежать. Это воодушевило его, и, вскочив на ноги, он принялся возбужденно жестикулировать и ходить по комнате.

— Парня, с которым нас сковывали на ночь, звали Зеркамби, Джакомо Зеркамби. Он был подлец, бесстыжий предатель, способный на все — за полскудо он бы высек кнутом и двенадцать апостолов. Когда он приметил, что я, стоит ему заснуть, начинаю перепиливать железные прутья решетки, которой закрывали люк, он заполз в угол и, не говоря ни слова, прикинулся спящим. Он был хитрый, как черт, но я-то сразу понял, что про себя-то он весь трясется и хохочет в ожидании чарки вина, которой надзиратели вознаградят его за предательство. Надо было остановить его. Я поднял цепь и огрел его по башке. Он свалился и, наверное, сразу умер. Человека, несшего вахту на фордеке, я заколол его собственным ножом. Тут набежали другие, но я и от них отбился!

Тут сапожник гневно раскинул свои огромные ручищи, словно хотел еще раз вызвать на бой всех доносчиков, охранников и палачей на свете.

— Так я стал трижды убийцей, один раз в гневе, а два других — из необходимости, ибо знал, что они сделали бы со мною то же самое. Когда я уже был в воде, в меня стали стрелять. Если бы они попали в меня, это тоже было бы убийство, разве нет? Два дня пролежал я на берегу, спрятавшись под лодкой, и они не нашли меня.

Потом сапожник рассказал, как после долгих странствий он обрел покой в Палермо, избавившись от своих преследователей. Ибо в большом городе никому нет дела до других — каждый занимается своими делами, и все время появляются новые лица. Здесь ему не было нужды от кого-либо прятаться.

— До того самого дня, — продолжал он, — когда три месяца тому назад этот дон Чекко, что рядится под аббата, появился у дверей моей лавочки. Он тоже был на той галере. Его судили за мошенничество — он обобрал какого-то нотариуса. Я закрыл лицо рукой, сжал губы и надул щеки, но это не помогло: он сразу же узнал меня. Я попытался скрыться в мастерской, но он вошел следом, окликнул меня по имени и заговорил, как со старым приятелем. Мне пришлось притвориться, будто я рад встретить его вновь. Когда он увидел мои инструменты и кожи, а в кладовке — яблоки, сыр и копченое сало, он весь расплылся от удовольствия и заметил, что я, мол, сделался честным человеком… Потом он стал расспрашивать о моем достатке и вскоре ушел, но той же ночью привел тех двоих, которых ты видела, и они сказали, что я должен брать у них на продажу воровскую добычу, и я согласился. А что мне оставалось делать? Если бы я отказался, они и минуты не помедлили бы выдать меня властям. Ведь эти мошенники — народ отчаянный!

Он вздохнул и вытер пот со лба.

— И с того дня, — сказал он, — я живу в непрерывном страхе, и не было у меня спокойного часа, можешь мне поверить. Ведь они приходят каждую неделю и требуют деньги.

Жена смотрела на его опечаленное лицо и больше не сомневалась в том, что он поступил благоразумно, не прогнав от своих дверей трех воров. Ибо сам Бог не мог бы настаивать на том, чтобы ее муж вторично пошел на галеры только за то, что хотел остаться честным. Нет, такой жестокой не могла быть воля Божья. И теперь, когда она знала все, ей показалось самым правильным решением оставить все как есть. Но одно соображение все же не давало ей покоя, и она высказала его:

— Каждый должен нести свой крест. Не думай, что ты один такой. Только вот рано или поздно их схватят, и тогда, боюсь, они выдадут тебя. Ведь когда шея в петле, язык поневоле развязывается. И тогда, несмотря на все твои переживания, тебя снова увезут на галеры.

— Ну, нет! — возразил сапожник. — Как раз этого-то я и не опасаюсь. У этих воров есть своя честь, и своих пособников они никогда не выдают — даже под угрозой виселицы. Один из этих троих — немой, которого они зовут своим капитаном, — выдержал в Таренте пытку огнем и ни в чем не сознался. Ты видела шрамы от ожогов у него на лице.

— Ну, тогда, — сказала женщина вполне успокоившись, — расхлебывай все это сам, а я не хочу больше знать, чем вы там занимаетесь по ночам в мастерской. Я делаю это ради твоего блаженства, ибо думаю, что Господь простит тебя. Бог прощает даже тех, кто грабил церкви и часовни, а ведь это грех, весьма заслуживающий проклятия и уж, конечно, никак несравнимый с твоим. Правда, тебе надо покаяться, регулярно ходить к исповеди и творить богоугодные дела. Дай-ка мне немного денег — я прямо с утра пойду в церковь Святого Духа и спрошу, не нужно ли обновить позументы, побелить нишу или заменить разбитое стекло. Такие случаи угодить Богу подворачиваются довольно часто, и их нельзя упускать. И еще надо не забыть поставить свечи к образам заступников и мучеников. Свечи стоят немного, и, кроме того, я знаю, где их можно купить подешевле. Ты тем временем должен подсчитать, какую выгоду принесла тебе торговля краденым, и всю эту сумму…

— Выгоду?! — вскричал сапожник. — Женщина, да ты потеряла рассудок! Ничего, кроме позорного хлама, она мне не принесла, Большую часть его я выкинул в мусор! Они носят мне одну рвань и лом. Вот сегодня притащили песочницу. Что я с ней должен делать? А они хотят двенадцать скудо, ты ведь слышала? Вся эта дрянь и двух-то не стоит… Разве что конская сбруя будет немного получше, да и то вряд ли потянет на много.

Он прошел в мастерскую, чтобы осмотреть краденую сбрую, по тут же вернулся вовсе подавленный.

— Они забрали ее с собой, а я и не заметил! Впрочем, все равно для мулов она была тяжеловата, да и ремни потрескались. Двенадцать скудо, ничего себе! Так тебе нужны деньги? Ради бога! Покупай свои свечи и плати за побелку!

Он подошел к ларю, где среди обрезков кожи, латунных пуговиц, обломков стекла, деревянных брусков и осколков битой посуды держал завернутые в тряпочку деньги. Он достал оттуда сильно обрезанный папский дукат и несколько серебряных монет.

— Здесь пятнадцать скудо! — сказал он. — Черт бы побрал мошенников, галеры и все человеческие грехи!

Жена взяла пятнадцать скудо и некоторое время подержала их на раскрытой ладони.

— У тебя свои грехи, а у меня — свои, — вздохнула она, наблюдая, как сапожник закрывает ларь. — Давно уже я собиралась совершить какое-нибудь богоугодное дело, да все не решалась сказать тебе…

Она помедлила, глядя в пол.

— Когда я еще не служила у высокочтимого отца аббата, — продолжала она, — я была монашкой и уже дала обет в священном послушании. И если бы госпожа аббатисса не умерла от оспы…