Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

– А вы?

– А я думаю, что надо попробовать! Надо, понимаешь?! Если хоть один шанс есть – за него и следует биться!

И начали мы биться за этот шанс. В течение десяти месяцев я обошел все ведомства. Обошел, заметьте себе, а не обзвонил! Поскольку люди аппарата получают не процент с прибыли, а то, что им спланировали. и по безликому штатному расписанию, которое дело имеет с единицами, а не талантами, звонком не отделаешься: надо лично, глядя в глаза, убеждать, теребить, расстилаться, сулить помощь, грозить, делать подарки, играть падучую: Несчастливцев, да и только!

Кое-как, – с оговорками, правда, – но мы добились прав для директоров оставлять себе часть денег на соцбыт и дорожное строительство, замахнулись и на то, чтобы не повышать каждый год объем поставок по достигнутым рекордам, обговорили, что количество премий зависит не от районной разнарядки или мнения местных властей… И вдруг – ба-бах! – спускают нам инструкцию, что больше двух месячных окладов не давать, сколько бы планов предприятие ни выполнило! Снова потолок! А в чем прелесть старых квартир, отчего в них вольготно дышится? Да оттого, что потолок не давит, воздух чувствуешь…

Лебедев крутит телефон, спрашивает начальство: «Ну почему? В чем резон, объясните?!» А ему: «Настоящим руководителем должна двигать не корысть, а высокая сознательность!» И – точка.

Сначала-то Лебедев воевал, доказывал, ярился, ну и довоевался: инфаркт хватил. Вернулся из клиники через три месяца, тихим вернулся, все о лекарственных травах говорил, как, мол, пустырник восстанавливает работу сердечной мышцы. Я было сунулся к нему с проектами, а он только рукой махнул: «Сидишь в дерьме – и не чирикай, я вот дочирикался».

Но – странно! Когда в державе настала мертвая тишина, во мне произошло какое-то озарение, честное слово! Я перестал быть расплющенным червяком. Наоборот, как-то рельефно увидел всю страну, четко увидел, поняв, что нас губит. До ужаса явственно я ощутил, что мы гибнем: весело, беззаботно, да и не очень-то голодно, собственно говоря! Понял я тогда, что покудова не будет разорван порочный круг абсолютнейшей незаинтересованности всех членов общества в том, что происходит, – разве что за исключением артистов да писателей, те славу добывают, жизнь за нее кладут, – мы обречены на постепенное, но безостановочное погружение в болото. Поскольку в нашей истории было только два вида чиновников – либо думные дьяки, либо приказные, – постепенно выработался стереотип государевых людей: или размышляют без толку, или приказы шлют, один дурнее другого, оттого что никогда не было у нас в державе уважения к интересу отдельной личности. Немцы, что нами правили чуть не триста лет, принесли в Россию жажду порядка, а мы из самого понятия «порядок» уцепились за дебет-кредит, а деньги платить – не моги, пусть у соседа Ивана сдохнет корова, себе не возьму, но и тебе не дам! Сколько я, помню, бился, чтобы заложить – между строк, понятно, – указание местным Советам, чтобы не запрещали косить траву по обочинам дорог тем крестьянам, кто еще не разучился козу за вымя дергать, – так ведь нет, пусть погибнет трава эта самая, а – не дам мужику! Ну ладно, верно пишет большой русский литератор, что, мол, в тридцатых годах в Советах правил чужекровный элемент, понятно, что они запрещали, но ведь с сороковых-то – все свои! Так отчего ж не дают?! А сколько парников подавили тракторами – мол, на совхозной земле воздвигнуты! Сколько садовых домиков посносили?! Кто давал приказы? Чужие? Свои, родимые! Так кого ж теперь-то винить?! Кого?!

С отчаяния написал докладную записку наверх. Через месяц вызвали: «Сползаете к кулацкой идеологии».

И Лебедев в одночасье помер. Некого было на его место ставить, мое это было место, по правде мое, так ведь не утвердили, погрозив еще при этом пальцем: «Будешь впредь вольнодумствовать – отправим на периферию, а то и вовсе уволим по сокращению штатов!» Ну, с тех пор я со страху и запел аллилуйю, всё «ура» да «ура», жить-то надо!

И как же я возликовал весной восемьдесят пятого! Старый уже, полста пять, а ощутил себя мальчишкой! Достал свои прежние прожекты, переписал заново, ушел с головою в Ленина – раньше-то экзамены по «избранному» сдавал, – и такое мне там открылось, что ощутил второе дыхание.

Поскольку вскорости речь зашла о выборности руководителей, – а у нас до сих пор не было начальника отдела, – я перемолвился парой слов с Ниной Павловной, нашим экономистом: «А почему мне не рискнуть выдвинуть себя?» Спросил смехом, но, однако, Нина Павловна отнеслась к предложению с энтузиазмом: «Вам и карты в руки, вы же во время щекинского эксперимента предложили так много нового и смелого! Выдвигайтесь, лично я поддержу». Легко сказать – «выдвигайтесь»! Я ж не американец какой, у нас не принято пялить собственное «я», нескромно, вроде бы думаю только о том, как бы персоналку получить… Решил посоветоваться там и с теми, как всегда было заведено. Выслушали меня доброжелательно: «Идея хороша, но ведь речь идет о выборности руководителей предприятий, товарищ дорогой! Что получится, если каждый отдел в министерстве станет выбирать себе начальника?! Как руководитель ведомства сможет работать с аппаратом, если не он его подбирал, а штат, грубо говоря, самообразовался?! Анархисты вызывают улыбку только в кинофильмах, на деле она, анархия, куда опаснее застойных явлений – полная неуправляемость». Я возразил: «Но ведь предполагаются конкурсы на замещение вакантных мест! Руководитель – наравне с коллективом – сохраняет право выбора! Пусть министры называют свои кандидатуры, а коллектив отдела – свои, это же демократично!» «Что ж, – ответили мне, – пробуйте! Но вам нужно разработать свою, грубо говоря, предвыборную программу – во-первых, представить ее коллективу – во-вторых, обсудить – в-третьих, а потом уж поэкспериментируем».

Я ночи не спал, разрабатывал свою «предвыборную платформу», обошел всех сотрудников отдела, собрал их мнения, горел, а не жил, крылья начал чувствовать, выстраивая экономическую схему, во главе угла которой все явственнее вырисовывалась действующая личность, а не безликая масса чиновников. Бюрократия – ужасная штука, спору нет, но ведь если бюрократию разделить на бюрократов, рассматривая каждого в отдельности, то – поскобли ноготком – откроются прекраснейшей души люди, которые думают точно так же, как те журналисты, которые бюрократию эту самую хлещут.

Конечно, если затянуть привычную волынку, что, мол, надо поболее духовности, – дело погибнет, на этот раз окончательно. Мыслители прошлого века потому были духовными, что земли имели вдосталь, она их и кормила, оставляя время на творчество. Коли бюрократа, то есть государева чиновника, заинтересовать реальной выгодой от результатов его каждодневного труда, то и он перестанет быть бездушным бюрократом, завидующим чужому успеху. Какое ж это равенство, если я буду пахать на директора завода, тот