Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Красота приняла облик ясной, чистой белизны, которая прикрыла холмы и горы, придала жизни особую таинственность и кротость. На огромном вязе за северной стеной тесно сидели вороны и промерзшими клювами перебирали блестящие перья. Эти черные птицы, как бы выписанные на белом фоне, выглядели нереальными, придуманными и одновременно зловещими... Борис-Михаил посмотрел вниз. Широкая терраса заслоняла от него часть двора. Откуда-то раздались веселые крики. Два раба выскочили из-под навеса и принялись бороться на снегу. Они вывалялись в белом снегу и разрумянились. Другие поощряли их криками, озябшие лица светились улыбками. Их игра понравилась князю, он тоже улыбнулся. Но вдруг люди испуганно отпрянули, притихли. Князь наклонился, чтобы понять, чего они испугались, и помрачнел. На лестнице стоял сын, Расате-Владимир. Ноги его были широко расставлены, и в руке пламенела золотая рукоять конского бича. Ударив им раз-другой по сапогу, он повернулся и вошел обратно во дворец. По-видимому, испугался мороза... Борис-Михаил присел за инкрустированный стол, хорошее настроение покинуло его. Владимир продолжал создавать хлопоты и неприятности. Его часто видели с Гойником перед тем, как серб во второй раз бежал из Плиски. Но только ли это? Один проступок следовал за другим, и отец не знал, что с ним делать. Наказать? Но как? Лишить права первородства? На это он не мог решиться, прегрешения сына не были столь велики. И все же он ему не нравился! Когда князю сообщили о дружбе Владимира с Гойником, он позвал сына и долго говорил ему об обязанностях престолонаследника. Расате-Владимир слушал, не перечил, но в конце разговора Борису-Михаилу показалось, что в глазах сына мелькнула плохо скрываемая насмешка: дескать, собака лает — ветер носит. Князь с трудом сдержался, чтобы не прикрикнуть на него. Но все было так мимолетно, что отец усомнился в своих подозрениях и потому взял себя в руки. Похоже, престолонаследник не внял наставлениям, ибо продолжал плохо относиться к людям, пренебрегать законами и позволять себе вещи, которые трудно извинить. К примеру, князь не может простить ему пренебрежения к книгам. Борис-Михаил не помнит, чтобы когда-нибудь видел сына с Евангелием или житием в руке. Владимир предпочитал развлечения своих пращуров: стрельбу из лука, конные состязания, гульбу и долгие застолья с кумысом. Он хотел таким образом доказать, что он настоящий мужчина, который никого не слушается и ни перед кем не склоняет головы. Нет, не может он понять движения времени и новых требований... Сердце Бориса-Михаила разрывалось от противоречивых чувств. Он все еще не мог поверить в столь односторонние пристрастия сына, отцовское чувство невольно смягчало прегрешения Владимира, объясняло их возрастом — однако сыну было не так уж мало лет. Он уже был женат во второй раз... Первая супруга скончалась совсем неожиданно, выпив отвар дурмана. Почему? Никто не понял. Расате-Владимир поспешно женился снова, украв дочь ичиргубиля Имника. Зачем надо было ее красть? Разве нельзя было попросить ее руки, как положено? Может, он боялся, что Великий совет не даст согласия на неравный брак? Борис не сердился: девушка красива, добра, — но сумеет ли сын оценить ее? Князь мечтал видеть первородного сына знающим, чего он хочет и к чему стремится. Мечтал породниться через него с могущественными королями и императорами, а он — устремился красть дочь Имника. Впрочем, это его дело... Нет, не только его. Если бы было как когда-то: имей жен столько, сколько можешь прокормить, — тогда другое дело, а сейчас? Сейчас — одна жена на всю жизнь! Так учит церковь. Так считает и он, великий князь Болгарии. А его сын делает что хочет.

Если бы только это, можно было бы махнуть рукой, но нет. Когда прибыл святой старец Мефодий. Расате-Владимир вместо того, чтобы первым получить его благословение, отправился куда-то в горы, на охоту. Он якобы не знал! Даже на торжественном богослужении в большой базилике не присутствовал...

Воспоминание о пребывании Мефодия увело мысли князя от тревожных раздумий о сыне. Такой проповедник нужен ему! И речь его понятна, и слово его продуманно и мудро. Сравнивая Мефодия с прежними и нынешними священниками, он не мог найти ему равного. Если бы Мефодий согласился остаться в Болгарии, князь слушался бы его, как сын. Мефодий знал, что защищает и чего хочет. Не зря исколесил он столько дорог по земле господней во имя защиты человеческих истин. Разве ради денег отправился он на борьбу с неправдой? Нет! Ради сана? Если бы он хотел, то давно получил бы сан в византийской земле. Нечто большее руководило им — зов единородной крови, Он хотел открыть глаза славянскому роду. Дать ему свет и знания, мудрость и достоинство. Вывести в число первых по уму и просвещенности. Вот на что ушли его лучшие годы — на борьбу с врагами славянства. Слушая приятную речь Мефодия, речь славяно-болгарского народа, князь чуть не заплакал... Этот язык может стать раствором, который скрепит камни его большой державы. И тогда ему не страшны ни римляне, ни греки. Оборонительная стена будет прочной, непреодолимой... Жена тихонько заглянула в комнату и, увидев его задумавшимся, осторожно прикрыла дверь. Борис-Михаил звал, что она будет покорно ждать хоть целый день. Князь никогда но ругал ее, как некоторые мужья. Ее мир был миром ее детей, их горестей и радостей, она не надоедала ему ни просьбами, ни назойливыми требованиями. По одному движению жена угадывала его желания, и это не было ей в тягость. Такой с малых лет воспитал ее отец, Иоанн Иртхитуин. Такими она растила и детей — неприметная и добрая, неизменно готовая помочь нищим и несчастным. Попрошайки на паперти большой базилики всегда ожидали ее с нетерпением. Они не толпились, не толкали друг друга. Они знали, что княгиня никого не забудет, не оставит с пустой ладонью. Борис-Михаил не вмешивался в ее жизнь, но порой, погруженный в собственные заботы, вдруг поднимал на нее глаза и удивлялся, будто видел ее в первый раз. Несмотря на свои годы, княгиня очень хороша. Волосы у нее по-прежнему черные и блестящие, и лишь морщинки у глаз выдают возраст...

Борис-Михаил встал, посмотрел вокруг невидящим взглядом, толкнул ручку двери и вышел в коридор. Жена посторонилась, чтобы он прошел вперед, и последовала за ним. В прихожей уже ждали слуги, держа две рыжие лисьи шубы. Князю по его просьбе они только накинули шубу на плечи, а княгиню одели, подняв высоко воротник. Приземистые сани были застланы красным ковром. Между огромными снежными стенами по сторонам дороги сани и люди выглядели словно божьи коровки на белом платке жницы. Князь сел в первые сани, за спиной встали на полозья два статных телохранителя. Борис-Михаил оглянулся. Все члены семьи сидели в санях, но и на этот раз не было Расате-Владимира...

Крестный сын Михаил уже резвился на лужайке с детьми знати. С того памятного дня крещения несколько зим промелькнуло, будто снежные комья скатились с горы... Архиепископ Мефодий не отвечал, и князь часто перечитывал последнее письмо папы Иоанна VIII. От угроз он перешел к просьбам. Борис-Михаил брал протершийся на сгибах пергамент и подолгу всматривался в латинские буквы. Он уже не нуждался в переводе, так как знал письмо наизусть: «В любом случае незамедлительно сообщайте нам с гонцом обо всем, что вы хотели бы улучшить, и тогда мы с помощью божьей выполним любую вашу просьбу, потому что мы хотим спасти ваши души, а мы будем заботиться о том, чтобы дела шли согласно воле божьей...»

Князь не ответил на это письмо. Того, кто просил, уже не было в живых. Иоанна VIII сменил Мартин, а Мартина — Адриан III. Борис-Михаил добился своего, и Рим мало интересовал его. Теперь его держала в напряжении лишь тревога за Расате-Владимира. Сын не соответствовал княжеским требованиям. Как в ту многоснежную зиму, так и теперь, когда весна хозяйничала в полях и в душах человеческих, князь был недоволен им. Сын впутался и в последнее бегство Гойника — дал ему одного из своих коней. Зачем он это сделал? Потому-де, что конь понравился сербy, вот и все. Гойника нашли недалеко от границы с Сербией, мертвого, с пробитым черепом, одна нога — в стремени. Конь долго волочил его по камням, и люди Бориса-Михаила с трудом опознали труп. Никто не мог назвать убийцу. Только в голове князя стремительно промелькнуло подозрение: уж не Расате ли? Замкнутый, скрытный, сын вряд ли забыл унижение, которое ему пришлось пережить в войне с сербами. Оно было раной в его душе. Стоило вспомнить о войне в его присутствии, как взгляд сына становился свинцово-тяжелым, лицо темнело, короткая крепкая шея наливалась кровью. Но если он убил, Борис-Михаил не простит ему такой низости.

Большие заботы доставляет первородный, большие. И один ли он? Все дети! Даже маленький Михаил. Сестра Мария души в нем не чает, пылинки с него сдувает. За ним ухаживает целый табун кормилиц, молодых и здоровых, но кто знает, каким он будет, когда вырастет... Князь желает, чтобы он принес сестре только радости, чтобы был здоров, чтобы стал гордостью государства. Но не все желания сбываются. Разве Борис-Михаил не дрожал над своими детьми, разве Расате-Владимир не умилял его первыми шажками, ребячьей болтовней? С какой радостью слушал бы он теперь похвалы сыну, но их становится все меньше и меньше, а в последнее время если кто и хвалит, то князь видит, что делают это неискренние люди.