Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело - Станислав Васильевич Родионов

– Ни за чем.

– Чтобы отыскать слабые места в доказательствах. Лженаука существует за счет слабых мест в науке.

– Наука идет по неизведанному, поэтому слабые места будут всегда.

– А лженаука рядом. Чтобы наука не жирела, – заключил Рябинин с некоторым злорадством.

На них посматривали. На скамейке сидело двое. Один – пожилой, выгоревший, сердитый, с клинком белесой бороды. Второй – помоложе, в немодных очках, всклокоченный, рассеянный. О чем они так страстно? Выясняют отношения? Делят имущество?

– Серьезному ученому проверки лженаукой не требуются, – отрубил Гостинщиков.

– Почему ж серьезные ученые не займутся парапсихологией всерьез?

– У них есть дела посерьезнее.

– Неужели парапсихология менее интересна, чем, скажем, залегание твоих горных пород?

– Э, залегание моих пород требует изучения, а твою парапсихологию сможет объяснить любой здравый человек.

– Тогда объясни калязинскую.

– Фокусы.

– Ну а как она увидела пожар?

– Думай, ищи, ты – следователь.

– Тогда объясни… Кора мозга имеет толщину всего пять миллиметров. Что же делает громадная подкорка?

– Телепает, – усмехнулся Гостинщиков.

– В нашем организме две системы передачи информации – по нервам и через жидкость, гуморальная… А практика иглоукалывания говорит, что должна быть и третья, нам неизвестная.

– Если есть, то скоро будет известна.

– Может быть, так и психическая энергия?

– Существуй эта особая психическая энергия, человечество за тысячелетия научилось бы ею пользоваться. А кроме твоей Калязиной, я не знаю ни одного парапсихолога.

– Сознание тоже существует тысячелетия. А что–то очень мало знаю умных людей.

– Э, если уж человек с высшим образованием в конце двадцатого века верит в телепатию, то представляю, что творилось в средние века. Да там черти кишели!

Рябинин удивился: он верит в телепатию? Он же нападал на всех, кто о ней лишь заговаривал. Для него теперь не было слов противнее, чем «телепатия» да «телекинез». Почему же он возражает геологу? Не из духа же противоречия? Может быть, ищет ту самую истину, которая рождается в споре…

– А на твои вопросы легко ответит специалист, – осклабился Гостинщиков.

– Мне приходят письма с описанием случаев ясновидения, вещих снов…

– Э, хочешь расскажу про себя? Однажды закруглил маршрут и жду машину на опушке рощицы. А ее нет. Лег на травку да и уснул. И слышатся мне слова: «Зачем спишь на моих костях?..» Проснулся, как от явственного шепота на ухо. Ну а потом приехала машина. В следующий полевой сезон меня забросило в эту рощицу… Э, что я вижу? На том месте, на самом–самом, вдоль моего спящего тела, вытянулась могилка с красной звездочкой – неизвестный солдат. Оказывается, тут нашли скелет, патроны, окопчик… Ясновидение?

– Совпадение или…

– Второе.

– Спящий мозг уловил запах и породил сон.

– И никакой парапсихологии, – сердито заключил Гостинщиков.

Рябинин догадался, почему спорит, – он не понимал раздражения геолога, как и не понимал той злости, которая появлялась у людей, стоило заговорить о сверхчувственном, о неосознанном, о потустороннем. Есть же явления загадочней и опасней всякой чертовщины, вместе взятой. Например, глупость. Да он бы только смеялся над этими парапсихологами, не порть Калязина ему жизнь.

– Тебе, Сергей, не попадались эти лжеученые, эти продавцы чудес…

– Жаль, иногда чудес так не хватает.

Гостинщиков повернул к нему голову, прищурился и слегка отпрянул, словно намеревался проткнуть его колышком бородки.

– Сходил бы в цирк.

– Там чудеса искусственные.

– А в естественные чудеса я не верю.

– Во что же ты веришь?

– Вот во что…

Гостинщиков махнул рукой, обнимая небо, парк и землю. Его пальцы окончательной точкой уперлись в длиннющую и тонкущую березку, которая так вытягивается только в чаще. Эта же стояла на лужке, изогнувшись коромыслом чуть не до самой травы. С нее уже осыпались, как стекали по стволу, желтенькие листочки, выстилая ровный золотисто–ржавый круг.

Рябинин его понял – геолог верил только в природу. Тридцать лет она рассказывала ему своими залегшими пластами и осевшими слоями, когда–то кипевшими магмами и остывшими кристаллами, отпечатками малюсеньких моллюсков и гигантских скелетов… Тридцать лет природа доказывала ему свою материальную сущность. И нигде – ни в тысячелетней пыльце, ни в миллионнолетнем пласте угля, ни в миллиарднолетнем массиве гранита, ни в километровых буровых скважинах, ни в десятикилометровых морских глубинах, ни в стакилометровых высотах космоса, – нигде не было признаков духа.

Рябинин схватился за очки, поправляя. Нет, за очки он схватился от нервного стука, пославшего пальцы к глазам. Он догадался, почему спорит, казалось бы, о бесспорном. Тогда, на своей квартире, Гостинщиков легко и спокойно отказался от смысла жизни. Теперь он легко и спокойно отказывался от человеческого духа.

– Выходит, есть одна материя? – уставая, спросил Рябинин.

– Э, почему же… Пока жив мозг, есть и дух, как продукт последнего.

– А без тела нет и духа?

– Закон природы, – усмехнулся Гостинщиков неожиданной наивности следователя.

– Чему ж ты радуешься?

– Э?

– Почему бы духу не обойтись без материи?

Геолог даже не ответил – праздные вопросы его раздражали.

– Рэм Федорович, я за силу духа.

– И я за него.

– Чтобы он оказался сильнее материи. Хорошо, а? Независимость духа от материи!

– А ты подобное видел?

И промелькнуло, исчезая…

…Большинство людей считает правдой то, что видит…

– Видел, – разозлился Рябинин. – Книги.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Лжеученые, чудотворцы, гадалки, прорицатели, ясновидцы и писатели–фантасты будут всегда. Тут науке ничего не сделать, ибо она еще плохо знает человеческую душу. Что наука может дать человеку? Проверенный, рассчитанный факт. А душа наша сгорает от любопытства, которое фактами не утолишь. Мы жаждем невероятного, удивительного, даже неестественного, а трезвая наука ставит препоны. И тогда против нее возникает раздражение. Если приедет лектор с такой темой: «Мифы о летающих тарелках», а тут прибежал сосед и крикнет, что летающая тарелка опустилась на наш дом… Неужели я пойду на лекцию? Да я полезу на крышу, хотя и допускаю, может быть, даже и знаю, что никакой тарелки нет, а кровельщик свалил там гору оцинкованного железа… Но я чудес хочу, чудес!

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Рябинин пытается залезть в мою философию. Спросил бы прямо, я ведь не скрываю. Моя философия есть эгоизм. Может быть, вы шокированы? Может быть среди читающих мои излияния есть коллективисты, которые ближних любят больше себя?

Тогда ответьте мне… Чем вы меряете чужую боль? Своею. Чем меряете чужие трудности? Своими. Чем оцениваете чужой труд? Своим. Чем оцениваете чужую мораль? Своею. Что же получается? Коллективист–то вроде бога, в центре вселенной стоит и обо всем судит по себе. А разве это не эгоизм? – все по себе–то? Но я спрошу еще. Вы верите в идею? Конечно. Добавляю: и вас совершенно не интересуют другие идеи. Вы любите свое дело? Поглощены. Добавляю: и вам плевать, уродилась ли в колхозе картошка. Вы занимаетесь своим