Йерве из Асседо - Вика Ройтман

по 1814 годъ новороссийским краемъ и положившему основаше благосостоянию Одессы благодарные къ незабвеннымъ его трудамъ жители всехъ сословш сего города и губерний Екатерино-славской Херсонской и Таврической воздвигли памятникъ сей въ 1826 годгъ при новороссийском генералъ-губернаторгъ – Графтъ Воронцовтъ”.

Все самые важные вещи ученики программы “НОА” в Деревне Сионистских Пионеров хранили в нижнем белье. Я выдвинула ящик со своими собственными трусами, извлекла на свет божий восемь толстых тетрадей и принялась их обстоятельно кромсать. Я выдирала лист за листом и разрывала на два, четыре и восемь клочков. Потом по два листа сразу, по три и, приложив некоторое усилие, по пять – так было быстрее.

Я не прерывала незабвенные свои труды до тех пор, пока словесные ошметки чужих жизней не присоединились к их визуальным прототипам.

На коричневом полу в двух непересекающихся измерениях валялось благословенное Асседо и мое детство. Я была способна к отреагированию вовне. Еще как способна. Ни Арт, ни сама Аннабелла не смогли бы меня перещеголять. Мною гордился бы Булгаков. Мною гордился бы Гоголь. Мною гордился бы сам Пушкин!

На дюка я больше не рассчитывала. Как, впрочем, и ни на кого другого, оставшегося на этом свете.

Глава 47

Тремп

Покончив с расправой, я вышла из комнаты. Из кабинета мадрихов доносились приглушенные голоса. В Клубе вещал телевизор. Я поднялась вверх по дорожке, дошла до освещенной будки с охранником. Никто не встретился мне на пути. Охранник был погружен в книгу. На обложке было написано на иврите “Русский роман”. Я безжалостно оторвала его от чтения. Жалости во мне не осталось ни на грамм.

– Я должна выйти.

– Пропуск имеется?

– Нет, но мне срочно нужно. Очень срочно.

– Возвращайся.

– Я хочу выйти отсюда.

– Не положено.

– Но я уже сегодня выходила! Ты сам забрал мой пропуск!

Охранник бесстрастно отвертел крышку бутылки с диетической кока-колой и присмотрелся ко мне внимательнее.

– Я не могу помнить всех, кто отсюда выходит и сюда заходит. Вас тут целые толпы. А пропуск в любом случае одноразовый.

– Я не могу здесь больше находиться! – прикрикнула я на бездушного истукана.

– Мне вызвать твоих вожатых?

– Не надо.

– Тогда возвращайся домой.

– У меня нет дома.

– Я имею в виду, в комнату, в общежитие.

– Ты меня не выпустишь?

Охранник покрутил пальцем у виска:

– Ты посмотрела на часы, девочка?

Я посмотрела на часы. Они показывали двадцать и двадцать одну минуту.

– Ну и вот, – изрек охранник.

Лучше бы я никогда сюда не возвращалась. Лучше бы я осталась вместе с Аннабеллой в дурдоме.

– Чтоб ты сдох, аминь, – сказала я.

Развернулась и пошла туда, где никто никогда не патрулировал: в сторону заброшенных сельскохозяйственных построек времен самых первых пионеров и сионистов, основателей проклятущей Деревни, похищающей детей из их семей; на противоположный конец мира, где не светили фонари, где отвесом обрывался холм, валялись старые железяки, и никому и в голову не приходило туда забредать.

Никому, кроме Тенгиза, лживого призрака этой трехгрошовой оперы.

В прохудившейся ограде между ржавыми прутьями зияла небольшая дыра. Ее прорубили чем-то острым и тяжелым, должно быть топором. Много усилий было потрачено на такой вандализм, не день и не два. Вероятно, люди, которые не приспособлены к свободе, тешатся мечтой о побеге исподтишка, воображая, что кто-то их останавливает, что они пленники не самих себя, а жестоких тюремщиков. Но это меня больше не интересовало, как не интересовало, куда ведет этот лаз. Тенгиз не смог бы протиснуться сквозь такой небольшой проем, но я могла, и протиснулась.

Крутой спуск терялся в темноте. Я побежала сквозь колючие кустарники, мусор и хлам неизвестно куда. Я оступалась не раз и не два, поскальзываясь на целлофановых пакетах, измятых пластиковых бутылках и на выпирающих корнях приземистых кустов. Однажды из-под моих ног с воем выскочило нечто живое и так же стремительно исчезло. Вероятно, шакал. По ночам в Деревне было слышно, как они стаями воют в низинах.

Холм стал более отлогим, а затем перестал быть холмом и слился с землей. Внизу оказался еще один забор – ограда монастыря. Я машинально прочла вывеску, но не запомнила, какому апостолу была обязана именем эта обитель, – то ли Павлу, то ли Симону. Вдали заныл муэдзин – последняя молитва из ежедневных пяти.

Я посмотрела на часы: ровно двадцать сорок три, как всегда.

Я обогнула ограду монастыря и оказалась на ярко освещенной улице. Местность была смутно знакомой. Минут двадцать до центра, двадцать до Рехавии, где жили старшие Трахтманы, двадцать до Нахлаот, где жили родичи Натана, двадцать пять до Немецкой колонии, полчаса до Старого города. Куда я, собственно, собралась? Денег у меня не было – кошелек я взять не догадалась. Ничего у меня не было, кроме отчаянного “назло”.

Это “назло” сводилось к мстительному желанию поставить на уши всю Деревню, которая занялась бы моими поисками. Не могу с уверенностью сказать, хотелось ли мне быть найденной. Скорее всего, что да, потому что ни один беглец, разве что бежит он из настоящей тюрьмы, не желает быть пропавшим насовсем. Но в тот момент об этом я не задумывалась. Я вообще ни о чем не задумывалась. Просто страстно хотелось, чтобы всех их уволили, разогнали, лишили родительских… то есть педагогических прав. Не было никаких сомнений, что они все знали. Тенгиз же звонил моим родителям. Уже в мой день рождения он все знал. И ничего мне не сказал.

Хотелось покарать их всех, от Маши до Фридочки, от учителей до Фридмана, от охранника до самого Антона Заславского, и Алену с Натаном заодно. Я прекрасно помнила, чем обернулась для них всех пропажа Арта. Правда, у меня не было богатого папеньки, который разнес бы в пух и прах всех директоров и начальников. У меня, как выяснилось, вообще не было папеньки. Или скоро не будет. Впрочем, хронологическая последовательность не имела никакого значения. У меня больше не было ничего.

Зато кругом был Иерусалим. Нескончаемый, протянувшийся на все четыре стороны белесыми рукавами. Удушающий мертвый город со своими набившими оскомину тремя религиями, который не могли оживить даже шумные центральные улицы, по которым все еще пыхтели автобусы и сновали прохожие, гогочущая на площадях, в пиццериях и барах молодежь, местные сумасшедшие и попрошайки, крикливые сефарды в фалафельных, надутые ашкеназы в книжных магазинах и кафе, бородатые люди в черном и тупо хлопающие глазами туристы, неизменно глядящие то в карты, то наверх, вероятно ожидая откровения от блеклого из-за ярких фонарей, тяжело нависшего ночного неба.

В