Горы дышат огнем - Веселин Андреев

со своими. Мы с Велко, завернувшись в тяжелые черные одеяла, тихо разговаривали. Воспользовавшись отсутствием Антона, я решил кое-что выяснить у Велко.

— И все же, Велко, это был ты. Ответственный за первый курс экономического отдела студенческого общества...

— Ну и фантазия у тебя, Андро! Сколько раз тебе говорить, что я был рабочим на табачной фабрике?

— Фантазию ты оставь. Если это не так, значит, плохо у меня с памятью. Как сейчас, вижу тебя на том заседании! Это твоих рук дело...

Я недоумевал. Учился он на курс ниже меня (вообще-то он был на год старше, но его исключали из гимназии), я тогда отвечал по линии БОНСС за студенческое общество на юридическом факультете...

Мы давно поняли, что интеллигенцию он недолюбливает: об этом свидетельствовали некоторые его поступки. Но почему? Не потому ли, что сам был интеллигентом и хотел порвать со всем, что мы клеймили словечком «интеллигентщина»? Однако такой интеллигентщины в отряде не было. А каким же интеллигентом был он сам? Сам он — профессиональный революционер. В сороковом году, будучи студентом университета, он выдержал в полиции страшные побои и не проговорился. Затем ремсистский организатор в Пловдиве и Софии. Как член окружного комитета РМС, он привлек в отряд многих молодых парней из шопских сел, и они сразу же воспылали к нему любовью. Он умел зажигать сердца.

Тогда я еще не знал, что его дядя, учитель, был возрожденцем и осужден на смерть, а отец и мать, народные учителя, — участники Сентябрьского восстания. Потомственный интеллигент. Однако этого интеллигента еще школьником били смертным боем, а затем исключили без права поступления заново. Он прошел школу Малчика и Лиляны. Это он помог скрыться секретарю ЦК Малчика от полицейских преследователей. Когда полицейские поняли, кого они упустили, они избили Велко до полусмерти, а тот лишь смеялся над палачами. Совершив побег из концлагеря Эникёй, он семь дней пробирался в отряд, шел незнакомыми тропами, истощенный, один...

Он писал стихи и с чувством декламировал. В гимназии, как и большинство из нас, он состоял в литературном кружке, редактировал ученическую газету «Фронт», участвовал в сборнике стихов «По горло». Наверно, это он придумал и название. В горах он читал нам несколько своих стихотворений. Это были энергичные, полные высоких идей и призывов к борьбе стихи. Позже я узнал, что у него была тетрадь, куда он записывал свои ранние стихи. Вот одно из них:

Болгария, наш край родной... Нам до́роги твои сады и горы. Мы любим поле, лес густой, твои чудесные и светлые просторы. Мы к ним в мечтах стремимся, как на крыльях. Лачуги бедняков имеют жалкий вид, и стены копоть черная покрыла от заводов, где тревожно пульс стучит. Мы там, среди грохота тысяч станков, не слышим, как тихий ручей звенит, не знаем прохлады тенистых садов, не дышим воздухом просторных нив. Болгария, но чья ты? Принадлежишь кому? Ты наша, потому что мы и день и ночь творим все то, чем ты богата, и верим потому, что будешь нашей ты, когда мы победим.

Вечером тетя Зоя всхлипнула на плече Антона.

— Нельзя, мама, не нервничай.

— Мне-то можно, сынок. Ведь я мать.

Крепко обняла она и нас, будто хотела сказать: «Смотрите за ним! И сами будьте осторожны!» Когда при встречах она обнимает меня теперь, мне становится страшно: кажется, что она вот-вот спросит: «Почему не уберегли его?..»

Не знал Антон, что мать в последний раз обнимает его. «Держись, мама!» Эти его слова будут звучать в ее сердце и тогда, когда она в рыданиях забьется на земле, которая не вернет ей сына. «Держись, мама!..»

Втроем мы вышли из села и укрылись в зарослях терновника. Вот заскрипели полозья тяжело нагруженных саней. «Это наши!» — поднялся Антон. Коце и Вылко (невысокий живой паренек, двоюродный брат Антона) благополучно выбрались из села. Чапай поспешил к землянке, чтобы повести чету навстречу.

Мы с Велко и Антоном шли впереди. Снег, смешавшись с замерзшей грязью, громко хрустел под ногами.

Около полуночи мы добрались до Козницы, где нас ждали восемь наших. Они сразу же бросились к ятакам — повидаться, узнать новости.

От лошадей валил пар. Быстро разгрузили сани: ятаки должны были затемно вернуться в село.

Мы стали взбираться на Партизанский пригорок. Ну и пришлось же нам попотеть! «Эй, братец, ты пыхтишь почище дунайского парохода!» — подшучивали мы друг над другом.

Частенько у реки мы ставили на огонь большой котел и выпаривали одежду и одеяла. Одно отделение пропаривало одежду, а два находились в боевой готовности. А то можете себе представить (мы не раз шутили на эту тему), что это была бы за картина, если б полиция погнала тридцать голых партизан по веженскому снегу?!

При первой же такой пропарке мы выпарили и свои деньги! У каждого было по пятьсот левов — неприкосновенный запас на случай, если человек вдруг отстанет. И у каждого они были в кармане. И конечно, все о них забыли. Мы пытались высушить деньги, но почти ничего не спасли. Мы злились, ругались: не такие уж мы богачи и, кроме того, это же партизанское имущество!

И все же в этой потере было нечто замечательное: деньги потеряли для нас всякую силу!

Чтобы не говорить громких слов, мы обычно прибегали к шуткам. Гошо, например, кричал Мустафе:

— Эй, Санчо Пансо, ты помнишь, что говорил Дон Кихот?

— Я вот тебе сейчас покажу Панчо!

— Замолчи, невежда! Санчо Пансо!..

Гошо иногда произносил такие тирады, что некоторые из них я и теперь могу процитировать точно: «О, счастлив и блажен век, который наши прадеды называли золотым... потому что в то чудесное время еще не было зловещих слов «твое» и «мое». Тогда все было общим... Сердечные порывы тогда выражались совсем просто, без ложной скромности, без лукавства и громких вычурных фраз. Истина тогда не омрачалась клеветой и ложью...»

— Ну что ты за Дон Кихот? — И каждый уже знал, что сейчас Брайко даст свое определение: — Мы — коммунистическое общество! Вот так-то!..

Не будем спешить с определениями, но жизнь каждого из нас действительно была как на ладони. В подполье дело обстояло по-другому: встретишься с человеком, а куда он потом уходит, что делает — ничего не знаешь. Здесь же мы ежесекундно были все вместе и даже знали, о чем кто говорил во сне.

Каждый любил подшутить над другим, хотя, конечно, не каждый понимал шутки. Караджа, например, протяжно затягивал жалобную