Исход - Игорь Шенфельд

Через три недели Егора похоронили. Аугуст остался один на один с тайной Егора и собственными воспоминаниями. Из недавних времен вернулась тоска, не успевшая отойти далеко. Она была тоньше чем раньше, спокойней, но и беспросветней, как осенний туман — предвестник зимы. Однажды Аугуст расстроился от внезапной мысли, что в этой пустоте ему предстоит прожить, возможно, еще десять или двадцать лет — целую вечность! И как преодолеть эту пустыню? Нет, он не был покинут, он не был один: дочь жила рядом с ним, за стенкой, но в воспоминаниях он был все равно один-одинешенек, и много разговаривал теперь — мысленно или даже вслух иногда — в основном с теми, кого не было на земле больше.

В саду своем он хотя и возился, но кого теперь радовать плодами из этого сада? Людмила с Федором всячески поощряли его садоводство, заботясь о его занятости, но не понимая, что и сад не может заполнить поселившейся в нем пустоты. Его лучшим другом и оппонентом стал телевизор: он смотрел «ящик», слушал, что ему говорят оттуда, раздражался, переключал каналы, злился и там, возвращался на первый канал, возражал, спорил с комментатором, на пике возмущения выключал телевизор и вскоре включал снова, чтобы ругать его дальше, до конца вещания, до сетки на экране.

«Идиоты!», — это слово часто слышала теперь Людмила из-за стенки и качала головой: папа опять занимается политикой; Афганистаном, наверное…

У Людмилы с Федором о ту пору были свои большие проблемы: Людмиле все никак не удавалось родить: ребеночки умирали в ней, и врачи никак не могли ничего с этим поделать. Людмила несколько раз лежала в больнице, была две недели на обследовании в Москве, и даже ездила куда-то за тридевять земель, в Сибирь, то ли к бабке, то ли к деду, который умел, якобы, такие напасти зашептывать. Дед нашептал на приличную сумму, но ничего не изменилось. Помогла случайность: Аугуст купил как-то черенки какой-то экзотической иранской черешни у старушки, которая оказалась врачом из так называемой «старой гвардии», которая еще умела простукивать легкие пальцами и лечить сотню болезней пиявками и кровопусканиями. Старушка порекомендовала пиявки и Аугусту — для укрепления сердечной мышцы. Аугуст отмахнулся и пожаловался на беспомощную современную медицину в целом, приведя в качестве примера свою дочь. Вера Кондратьевна — так звали старушку — согласилась с Аугустом целиком и полностью, и велела передать Людмиле, чтобы та полежала, погрелась не менее месяца в крымских грязях. Людмила послушалась, и ближайшим же летом, в восемьдесят четвертом году поехала в Евпаторию на все лето, а следующей весной у них родилась Анечка — пухлощекая, кудрявая и улыбчивая, как ангелок с картин великих художников Возрождения.

Появление внучки в очередной раз осветило жизнь Аугуста, который наконец-то знал теперь, ради кого ему возится с яблоньками в саду. А еще через год появился Костик, и Аугуста стали все в шутку называть «бабушка Аугуст»: ни о каких яслях, ни о каких садиках он даже слышать не желал: внуки были постоянно при нем. «Бабушка Аугуст», как выяснилось вдруг, умеет все: и кашку сварить, и перепеленать, и укачать, и научить говорить на двух языках сразу; когда родители являлись с работы, каждый день наступало время отчета о важных событиях дня и демонстрации новых знаний и умений драгоценных, доверчивых, радостных малышей. То были счастливые часы для всех. Цены не было «бабушке Аугусту» в глазах молодых родителей, а сам он после долгих лет беспросветной скорби снова научился засыпать вечером от усталости, с ощущением радости в душе, и просыпаться назавтра с ценными мыслями о непреложных задачах нового дня. Болезней он так и не знал: то ли лагеря его так укрепили в молодости, то ли, по теории светлой памяти Андрея Ивановича Серпухова, колхозного пьяницы Серпушонка из «Степного» — ядерные «альфатроны» его против всех вирусов и хворей так надежно законопатили, но только ни одного больничного — после того, первого и последнего, в пятьдесят пятом, «термоядерном» году — Аугуст не имел, с врачами не знался, и они с ним знакомы не были (кроме разве что стоматолога, который ему время от времени ставил пломбы, а потом изготовил протез, которого страшно боялся Костик. Храбрый Костик не боялся никаких Бабаев, и приструнить его можно было лишь предупреждением, что дедушка сейчас покажет зубы в баночке).

С появлением внуков Аугуст начисто прекратил ругаться с телевизором: у него были теперь дела поважней. В какой-то миг у Аугуста возникла даже иллюзия счастливой старости, стоящей на пороге. Конечно, применительно к понятию «старость» термин «счастливая» — не совсем подходящее слово; точней было бы сказать: «старости, богатой сиюминутными радостями».

Весь этот простор радостей и надежд без остатка как раз и заполняли внуки. Остальное улетело в прошлое. Былые, некогда столь сокровенные надежды на восстановление немецкой республики и на возвращение в родимый старый дом, душу Аугуста больше не тревожили: они умерли и почти забылись. Поволжье, его родина, все еще жило в его воображении и в памяти, но оно перестало быть реальностью: оно стало сном, мифом, доброй сказкой, которую он в бесконечных вариациях рассказывал своим внукам на сон грядущий, сочиняя бесконечные продолжения. В сказках этих жили и творили чудеса добрые люди с реальными именами, жившие в реальных городах и селах, заколдованных так, что каждый попадающий в эту волшебную страну, тут же становился добрым. Например, даже очень злой царь Железяка из Чеканного города, который прибыл в Добрую землю, чтобы всех заковать в железо и увезти в рабство в Холодное царство, попав на улицы городка Гримм, помимо воли становился добрым и раздавал всем жителям привезенные цепи, чтобы изготовить повсюду детские качели и сделать красивые ограждения вокруг скверов, парков и площадей. Пока он находился в Доброй стране, царь Железяка называл себя товарищем Хлебушкиным, и было очень смешно, когда этот царь находился на границе Доброй страны и Злой страны, между кухней и чуланом, и прыгал туда-сюда, и кричал: «Нет, я Зилизяка!..», «Нет, я Хебуськин!..». Дети не желали слушать никаких других сказок, кроме дедушкиных «пло Повозье». Часто один из внуков, уже полусонный, просил: «Исё пло синка Луфуса ласкази, котолый с Вальтелом по-нимеськи говолил». Сколько раз родители заставали такую идиллическую картину: дед посредине, на диване, что-то еще бормочет сказочным голосом, а два крохи, уткнувшись ему в бока, давно уже восьмой сон видят, и конечно же, судя по их счастливым личикам — все «пло Повозье»…

Когда в 1986 году в Закон СССР «О въезде и выезде» были внесены изменения, открывшие шлагбаум для всех желающих покинуть страну, и началось массовое переселение немцев из Казахстана в Германию, Аугуст воспринял эти события с печалью, но без интереса. Он видел, как его земляки «голосуют ногами», выражая таким образом свою «благодарность» родине за все хорошее, но самому ему даже в голову не пришло ринуться в Германию вслед за ними. А другие рванули: семьями, целыми колхозами и чуть ли не сельскими районами в полном составе. Страна этого официально замечать не желала, страна об этом не говорила, средства массовой информации делали широкий крюк вокруг этой темы, и может быть даже хорошо, что так, потому что иначе со стопроцентной гарантией уезжающих снова называли бы «предателями родины». Что ж: трижды преданные родиной предатели родины: уникальный национальный тип могли бы представить собой уезжающие немцы для социальных психологов, если бы они были кому-то интересны. Но российские немцы никому интересны не были: страну уже трясло, империя уже шаталась в очередной раз, и каждый, кто стоял выше, видел дальше и знал больше, уже вовсю готовил мешки и топоры для предстоящих азартных грабежей. Какие там к чертовой матери российские немцы! Кто это такие? Откуда взялись? Едут? Да и хрен с ними: пускай едут — нам больше достанется…

Таким образом, массовый выезд российских немцев в Германию в конце восьмидесятых годов остался страной незамеченным. Страна была увлечена совсем другим: явлением из-за Урала в Москву нового Гришки Отребьева по имени Борис, который забавлял публику пьяными падениями с моста и швырянием каменьев в своих престарелых соратников по коммунистической партии. Борис замысловатыми траекториями подбирался к Кремлю и вопил при этом, что он — демократ, и либерал, и на всех коммунистов насрать хотел. Это производило сильное впечатление как на самих коммунистов, так и на жаждущих зрелищ зевак, которые рукоплескали Борису и скандировали ему: «На-сри! На-сри! Насри!». Это было на тот момент главным московским цирковым представлением, на котором сосредоточено было внимание нации. Какие уж там немцы с их узлами и чемоданами.

Но здесь, в северном Казахстане массовый выезд немцев имел масштаб великого переселения. И казалось бы: переселение это вполне можно было бы считать счастливым концом тяжелой истории, «хеппи-эндом» долгой драмы, если бы не одно «но»: не на историческую родину «убирались» российские немцы, провожаемые такого рода злыми напутствиями, но собственную родину свою покидали навсегда. Не потому ли уезжали они не с радостным смехом, но со слезами на глазах и тоской в сердце, хотя ехали не в тмутаракань, не в очередную ссылку, но полноценными гражданами в благополучную, объединенную Европу, которая на первых порах встречала их цветами и оркестрами?