Исход - Игорь Шенфельд

Да, Аугуст плакал тихими стариковскими слезами. Потому что он стал вдруг стариком, разом, в один момент. Свинцовая усталость костей, боль во всем теле, явившаяся из ниоткуда, да бесконечная тяжесть на сердце сообщили ему об этом. И он признал это, не сопротивляясь и подчинился неизбежному. Да, он был стар. А их маленький Вальтер остался навеки молодым…

Как сквозь вату услышал Аугуст голос Егора снова:

— Прости меня, что молчал все эти годы, Август. Но я тебе уже объяснил — почему: из-за Фатимы, ради сына. Не осуждай. Но только дослушай мою историю до конца, исповедь мою… Дослушай, пожалуйста. Уж не доведется нам больше поговорить, я знаю…

Остальную часть истории Егора Аугуст слышал как будто издалека, хотя впоследствии оказалось, что он все помнит. То была довольно протяженная история — воистину исповедь про то, как Николай вышел к трассе, как украл паспорт у пьяного мужика в пивнушке, куда зашел, чтобы продать нож или компас (а больше у него ничего не было), и хоть чего-нибудь съесть; как долго добирался потом до Ташкента с этим паспортом; как долго и сложно, с приключениями, продавал там по частям золото; как купил у каких-то деляг, которые его чуть не убили, паспорт того самого безвестного Иванова, с которым и прожил всю оставшуюся жизнь. Как сдержал слово, данное себе, и братьям, и отцу с матерью: явился в родные места, убедился в том, что отец сказал правду про гада, и убил его, зарезал как свинью и ушел не оглядываясь. Сокрушался и горевал потом, что сделался убийцей, которому не будет прощения на том свете, но, странное дело, горюя и сокрушаясь о душе своей, черное деяние свое считал справедливым и благодарил Бога, в которого в общем-то не верил, или судьбу свою, что они дали ему совершить это возмездие. И еще рассказал Егор-Николай, как встретил однажды Фатиму, и как с ее помощью и благодаря ей начал свою жизнь совсем с нуля, как будто родился заново; и как потом пришлось ему бежать — вместе с женой и маленьким сыном — из Ташкента в Казахстан, когда столкнулся он однажды в базарной толпе лоб в лоб со старым знакомым — уголовником по кличке Малюта, который рванул за ним, но потерял в толпе…

В конце своей исповеди Егор попросил:

— Федору не говори с Людмилой. Незачем им знать. Я бы и тебе не стал… да не могу уйти, и Вальтера с собой унести, тебе не сказать… А теперь мне спокойно…

Долго висела тишина в палате. О чем было говорить? За окном барражировали хрущи: их было много той весной на березах.

— А Фатима знала? — спросил вдруг Аугуст зачем-то. Егор, в своей обычной манере, не отвечал, глядя в потолок. Но Аугуст по опыту знал: ответит. Майский жук влетел в раскрытое окно, с размаху врезался в крашеную стену палаты и упал на пол, контуженный.

— Сирени надышался, — сказал Иванов с тоской в голосе, повернув голову к окну. Потом он еще помолчал и добавил:

— Фатима знала все…

Прошла еще одна маленькая вечность, и Аугуст сказал:

— Егор, я ничего не скажу им… но ты выздоровеешь… и мы с тобой сад посадим…

И Иванов согласно кивнул. А потом сказал на это:

— Хотя бы Бог был, Август! Хотя бы Бог был… так он нужен мне сейчас…

Ближайшей ночью, под утро приснился Аугусту счастливый сон. Они собрались все вместе: отец, мать, Беата, Вальтер. Уля тоже была здесь. Все сидели вокруг стола. Был праздник. Стол был заставлен бутылками и пирогами. Все смотрели на Аугуста и улыбались ему. Удивительно только, что отец был маленький и катал деревянный паровоз по столу: тот самый паровоз, который Алишер привез когда-то Спартаку. Это было странно, но никто не удивлялся. Только Рукавишников время от времени делал отцу замечания и виновато разводил руками. Иван Иванович тоже был тут и даже как будто председательствовал: он один стоял, или прохаживался вдоль стола, время от времени посматривая в окно, как будто поджидая еще кого-то.

Все улыбались Аугусту, а он им рассказывал о том, что ему долго снился ужасный кошмар о том, что все они умерли, но он знал, что это не так и все время хотел проснуться, но никак не мог, и вот это ему удалось, наконец, и все кошмары действительно оказались сном, и теперь они снова все вместе. «Скажи им, что тебе приснилось, — приказал Рукавишников, — они имеют право знать…». Все закивали, и Аугуст стал рассказывать, хотя ему и не хотелось этого делать. Ему приснилось, сказал он отцу, что тот умер в степи, от осколка, и мальчик, подкрутив усы, подтвердил: «Да, все так и было». Беата возразила, что совсем не помнит, как их завалило в шахте. А Вальтер засмеялся и крикнул, что нигде он не тонул, и пусть Аугуст за него не переживает: у него все очень хорошо, они с лучшим другом Колей Хреновым строят новый дом. Коля Хренов плотник: вон он, во дворе лодку мастерит для Аугуста. Со двора действительно слышался стук топора…

Мать попросила, чтобы Аугуст про нее не рассказывал: она и так все помнит. А Уля сидела рядом и гладила его по голове, и он замолчал вдруг, потому что понял, что ему нужно ехать, и все собрались, чтобы с ним попрощаться. Он испугался и сказал, что никуда один не поедет. «Зачем мне одному ехать? — спросил он, — раз мы все нашлись, то давайте все вместе и поедем». Тогда Рукавишников разъяснил Аугусту, что ему нужно плыть на лодке, а в ней место есть только для одного — для Аугуста. И в Москву тоже всех не впустят, а только его, потому что он герой труда. И это значит, что только он один может их всех спасти, чтобы все они могли остаться вместе, а иначе — все снова разбредутся и потеряются, и никогда больше не найдут друг друга. «Только ты один можешь теперь всех нас спасти», — повторил Рукавишников.

В этот момент снаружи раздалось нетерпеливое бибиканье грузовой машины, и Рукавишников сказал: «Приехали за лодкой. Пора идти». Он взял Аугуста за руку и повел его к двери. Аугуст уходить не хотел. «Я скоро вернусь!», — пообещал он, и все радостно закивали ему. И снова забибикало снаружи, и… и Аугуст проснулся в темноте, не понимая что с ним происходит, и куда все подевались вдруг, и где лодка, и почему так темно вокруг…

Сознание возвращалось к нему медленно и вернулось окончательно лишь когда снаружи в очередной раз забибикало: какой-то кретин в конце улицы вызывал среди ночи из дома другого такого же.

И снова слезы полились из глаз Аугуста: сон обернулся обманом, и кошмар оказался правдой… Никого нет больше… и Ули нет… и Вальтера нет…

А потом слезы его высохли: ему вспомнились слова Вальтера про лучшего друга Колю Хренова, и Аугуст подумал: «А ведь хорошо, что у Вальтера такой друг был. Это значит, что он не был одинок там, в лагере; значит, до самого последнего часа жизни, до последней секунды не чувствовал он себя таким бесконечно одиноким в этой огромной, бессмысленной Вселенной, которую мы никогда не разгадаем, а просто растворимся в ней когда-нибудь, если до этого сами себя не переморим-перебомбим-передушим… Хомо сапиенс — «существо разумное» — которое, получив разум, весь гений его только нато и тратит, чтобы подпилить под собой сук жизни…

Философия, как всегда, помогла. Бесполезные мысли убаюкивают. Аугуст успокоился и дождавшись серых окон, снова задремал. На сей раз ему приснился долгий-предолгий разговор с каким-то незнакомым летчиком — то ли Наггером, то ли Хреновым, содержания которого он, проснувшись, уже не помнил совершенно.

Через три недели Егора похоронили. Аугуст остался один на один с тайной Егора и собственными воспоминаниями. Из недавних времен вернулась тоска, не успевшая отойти далеко. Она была тоньше чем раньше, спокойней, но и беспросветней, как осенний туман — предвестник зимы. Однажды Аугуст расстроился от внезапной мысли, что в этой пустоте ему предстоит прожить, возможно, еще десять или двадцать лет — целую вечность! И как преодолеть эту пустыню? Нет, он не был покинут, он не был один: дочь жила рядом с ним, за стенкой, но в воспоминаниях он был все равно один-одинешенек, и много разговаривал теперь — мысленно или даже вслух иногда — в основном с теми, кого не было на земле больше.

В саду своем он хотя и возился, но кого теперь радовать плодами из этого сада? Людмила с Федором всячески поощряли его садоводство, заботясь о его занятости, но не понимая, что и сад не может заполнить поселившейся в нем пустоты. Его лучшим другом и оппонентом стал телевизор: он смотрел «ящик», слушал, что ему говорят оттуда, раздражался, переключал каналы, злился и там, возвращался на первый канал, возражал, спорил с комментатором, на пике возмущения выключал телевизор и вскоре включал снова, чтобы ругать его дальше, до конца вещания, до сетки на экране.

«Идиоты!», — это слово часто слышала теперь Людмила из-за стенки и качала головой: папа опять занимается политикой; Афганистаном, наверное…

У Людмилы с Федором о ту пору были свои большие проблемы: Людмиле все никак не удавалось родить: ребеночки умирали в ней, и врачи никак не могли ничего с этим поделать. Людмила несколько раз лежала в больнице, была две недели на обследовании в Москве, и даже ездила куда-то за тридевять земель, в Сибирь, то ли к бабке, то ли к деду, который умел, якобы, такие напасти зашептывать. Дед нашептал на приличную сумму, но ничего не изменилось. Помогла случайность: Аугуст купил как-то черенки какой-то экзотической иранской черешни у старушки, которая оказалась врачом из так называемой «старой гвардии», которая еще умела простукивать легкие пальцами и лечить сотню болезней пиявками и кровопусканиями. Старушка порекомендовала пиявки и Аугусту — для укрепления сердечной мышцы. Аугуст отмахнулся и пожаловался на беспомощную современную медицину в целом, приведя в качестве примера свою дочь. Вера Кондратьевна — так звали старушку — согласилась с Аугустом целиком и полностью, и велела передать Людмиле, чтобы та полежала, погрелась не менее месяца в крымских грязях. Людмила послушалась, и ближайшим же летом, в восемьдесят четвертом году поехала в Евпаторию на все лето, а следующей весной у них родилась Анечка — пухлощекая, кудрявая и улыбчивая, как ангелок с картин великих художников Возрождения.