Плексус - Генри Миллер

– Так не пойдет. Я слишком хорошо тебя знаю. И знаю, какой ты устроишь спектакль. Нет уж, если я пойду к ним, то пойду один.

– Вэл, предупреждаю… если только посмеешь…

Я перебил ее:

– Если я когда-нибудь это сделаю, ты об этом не узнаешь.

– Тем хуже, – ответила она. – Ты не сможешь сделать так, чтобы я раньше или позже не узнала.

Теперь она расхаживала по комнате, нервно затягиваясь сигаретой. Похоже было, что она готова вот-вот взорваться.

– Ладно, – сказал я наконец, – забудь обо всем. Я…

– Вэл, обещай мне, что не пойдешь к ним. Обещай!

Я промолчал.

Она опустилась рядом со мной на колени и подняла на меня умоляющий взгляд.

– Хорошо, – сказал я неохотно, – обещаю.

Я, конечно, не собирался держать слово. Наоборот, еще больше преисполнился решимости докопаться до истины. Однако можно и не спешить. У меня было такое чувство, что придет момент и я окажусь лицом к лицу с ее матерью – и это будет ее настоящая мать.

17

«В завершение я чувствую необходимость еще раз назвать тех, кому обязан практически всем: Гёте и Ницше. Гёте дал мне метод, Ницше – умение сомневаться, и если бы попросили определить мое отношение к последнему, я бы сказал, что его „прозрение“ (Ausblick) я сделал своим „мировоззрением“ (Überblick). Но Гёте, сам того не ведая, во всем своем образе мысли был учеником Лейбница. И поэтому то, что наконец (и к собственному моему изумлению) обрело под моими руками форму, я могу считать и, несмотря на ничтожество и мерзость нашего времени, с гордостью назвать немецкой философией» (Blankenburg am Harz, Dezember 1922).

Эти строки из введения к «Закату Европы» преследуют меня многие годы. Так случилось, что я начал читать эту книгу в одинокие часы бессонницы. Каждый вечер после обеда я возвращаюсь домой, устраиваюсь поудобней и углубляюсь в этот огромный том, в котором дана развернутая панорама судьбы человечества. Я прекрасно понимаю, что изучение этого великого труда – еще одно важное событие моей жизни. Для меня это не философия истории, не «морфологическое» произведение, но поэма о мире. Медленно, внимательно, смакуя каждое слово, я углубляюсь в книгу. Погружаюсь в нее. Я часто прекращаю осаду этой крепости и расхаживаю по комнате взад и вперед, взад и вперед. Иногда ловлю себя на том, что сижу на краю кровати, уставившись в стену. Гляжу сквозь нее – вглубь истории, живой и бескрайней. Иногда строка или фраза настолько поражают меня, что я не могу усидеть дома, выскакиваю на улицу и бреду, ничего не видя вокруг, как сомнамбула. Порой я оказываюсь в ресторанчике Джо в управе, делаю основательный заказ; с каждым куском я словно проглатываю очередную важную эпоху прошлого. Я машинально шурую вилкой, набираясь сил перед очередным единоборством с серьезным противником. То, что я выходец из Бруклина, один из местных, придает поединку оттенок абсурдности. Как может простой бруклинский мальчишка переварить все это? Где его пропуск в далекие области науки, философии, истории и прочего в том же роде? Все свои знания этот бруклинский паренек приобрел осмотически. Я – парень, который ненавидел учиться. Обаятельный малый, который последовательно и одно за другим отвергал все ученья. Как пробка, брошенная в бурное море, плывет за кораблем, так следую я за этим морфологическим монстром. Меня озадачивает то, что я могу следить за его мыслью даже с такого расстояния. Но следую я за ним или тону, затягиваемый водоворотом? Что позволяет мне понимать прочитанное и наслаждаться им? Откуда взялись у меня подготовленность, тренированность ума, способность к восприятию, которых требует этот монстр? Его мысли звучат для меня музыкой; я узнаю все скрытые мелодии. Хотя я читаю его в переводе на английский, впечатление такое, будто это язык, на котором он писал. Его орудие – немецкий язык, который, как мне думалось, я забыл. Но вижу, что ничего не забыл, даже то, что собирался пойти на курсы, но так и не пошел.

«Ницше научил сомневаться!» От этой короткой фразы я пускаюсь в пляс…

Ничто так не вдохновляет того, кто пытается писать, как встреча с мыслителем – с мыслителем, который еще и поэт, мыслителем, который ищет живую душу вещей. Я вновь вижу себя обычным подростком, просящим у библиотекаря или иногда у священника дать ему некоторые серьезные книги – «глубокие», как я тогда говорил. Я вижу их удивление, когда произношу названия тех головоломных книг. И слышу неизменное: «Но почему ты хочешь именно эти книги?» – на что всегда отвечал: «А почему я не могу хотеть эти книги?» То, что я был слишком молод, недостаточно начитан, чтобы одолеть их, ничего не значило для меня. Я имел полное право читать что хочу и когда хочу. Разве я не родился американцем, свободным гражданином? Какое значение имел мой возраст? Позже, однако, я вынужден был признаться себе, что не понял, о чем шла речь в тех «глубоких» книгах. Или, скорее, понял, что меня разочаровали слабости изложения тех знаний, которые они в себе заключали. Как я жаждал проникнуть в их тайны! Меня влекло все, в чем была душа и мысль. Но я также требовал от автора, чтобы его стиль соответствовал тайне, которую он приоткрывает. Много ли книг обладают подобным качеством? Я пережил свое Ватерлоо на самом пороге жизни. Я берег свое неведение, как блаженный сон.

Способность сомневаться! Она никогда не покидала меня. Как известно, привычка сомневаться во всем делает человека мудрецом или скептиком. И еще безумцем. Положительная сторона сомнения, однако, состоит в том, что оно приучает человека к независимости мысли и мнения, заставляет обращаться к источнику.

И разве странно, что, читая Шпенглера, я по-настоящему понял, какими поистине удивительными мыслителями были мы в ранней юности? Несмотря на наш возраст и небольшой жизненный опыт, мы тем не менее умудрялись обсуждать самые сложные и важные жизненные вопросы. И с жаром и искренностью юности смело пытались разрешить их. Годы школьной долбежки убили то наше искусство. Как шимпанзе, мы учились задавать правильные вопросы – такие, на которые учителя могли ответить. Подобная софистика – фундамент общественного здания. «Университеты жизни»! Только отчаявшиеся выбирают такую науку. Даже художник склонен сходить со своего пути, потому что вынужден рано или поздно блюсти собственную выгоду.

«Закат Европы»! Никогда не забуду дрожь, пронизавшую меня, когда я впервые услышал это название. Это было как слова Ивана Карамазова: «Я хочу в Европу съездить… и ведь знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище…»

Многие годы я сознавал, что это общий закат, касающийся каждого из нас. Все мы знали это, только некоторые забыли об этом быстрее других. Но мы, многие из нас, не вполне понимали, что являемся частью этой самой «Европы», что она включает в себя и Северную Америку. По отношению к нам Америка всегда была непредсказуемой: сегодня жарко, завтра холодно, один день пусто, другой день густо. Короче говоря, в зависимости от того, насколько тебе повезет, она была или сплошь мирра и ладан, или дерьмо в чистом виде. Не в нашем обычае было задумываться об исторической судьбе. Наша история началась лишь несколько лет назад – и была тоскливой и беспросветной. Когда я говорю «мы», я имею в виду нас, мальчишек, подростков, юнцов, старавшихся казаться старше своих лет. Все мы были маменькины сынки, и если нас и ждала какая-то судьба, то это была судьба блестящих торговцев, приказчиков в табачных лавках или управляющих в универсальных магазинах. Самые отчаянные шли в армию или на флот. Неисправимые благополучно пополняли контингент Даннеморы или Синг-Синга. Ни один не мечтал стать инженером, слесарем, каменщиком, плотником, фермером, лесорубом. Сегодня он мог работать трамвайным кондуктором, а на другой день – страховым агентом. А после– или послепослезавтра – проснуться членом муниципалитета. Порядок, дисциплина, целеустремленность, жизненный успех, судьба? Мы не знали таких слов. Америка была свободная страна, и, что бы кто ни делал, ничего с нею не могло случиться – никогда. Таким был наш взгляд на мир. Что до «Überblick», то оно вело в сумасшедший дом. «Что ты читаешь, Генри?» Если я показывал, что я читаю, непременно следовало: «Да ты спятишь, если будешь читать такое старье». Это «старье», между прочим, обычно принадлежало к мировой классике. Все равно. Для «них» или «нас» подобные книги были доисторической древностью. Нет, никому не приходило в голову смотреть на нашу жизнь как на выражение мирового заката. Закат между тем существовал реально, и он действовал на нас опустошающе. Он проявлялся самым неожиданным образом. Например, не было ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. Ничего. Или было все одно – что та работа, что другая, что тот человек, что другой. И так далее. Все, естественно, гроша ломаного не стоило.

Ницше, моя первая серьезная любовь, не казался мне очень немецким. Даже польскости я в нем особо не замечал. Он был как только что отчеканенная монета. Но в Шпенглере я с первого же взгляда распознал истинного немца. Чем темней и заумней был его язык, тем легче я понимал его. Язык его – внутриутробный. Язык колыбельной песни. В том, что ошибочно названо его «пессимизмом», я увидел поразивший меня холодный тевтонский реализм. Тевтоны пели свою лебединую песнь с тех самых пор, как вошли в историю. Они вечно путали истину со смертью. Будем честными. Существовала ли во всей европейской метафизике хоть какая-нибудь истина, кроме этой печальной немецкой истины, которая, конечно, есть ложь? Неожиданно благодаря этому маэстро истории мы обнаруживаем, что правда о смерти не обязательно печальна, особенно когда, как это происходит сейчас, весь «цивилизованный» мир – часть этой правды. Нам неожиданно предложили заглянуть в чрево могилы с тем же энтузиазмом и радостью, с какими мы впервые приветствуем жизнь.