Плексус - Генри Миллер

Всякий раз, как я погружался в детство, я был уже не там, на далекой окраине, а уютно располагался в себе, как семечко в мясистой сердцевине спелого плода. Я мог стоять перед витриной кондитерской лавки Анни Мейнкен в старом Четырнадцатом округе: нос прижат к стеклу, глаза горят от вида шоколадных солдатиков. В мое сознание не проникло еще то абстрактное существительное – «мир». Каждая вещь была реальной, конкретной, индивидуальной, но еще не получила ни своего полного имени, ни окончательного очертания. Был я, и были всякие вещи. Пространство было безграничным, временами его еще не существовало. Анни Мейнкен всегда стояла в глубине своего магазинчика и, перегнувшись через прилавок, что-то совала мне в руку, гладила по голове, улыбалась, говорила, что я замечательный мальчик, и иногда выбегала на улицу поцеловать меня на прощанье, хотя мы жили по соседству.

Откровенно говоря, я думаю, что временами там, на городской окраине, когда у меня становилось спокойно и тихо на душе, я подсознательно ждал, что кто-нибудь отнесется ко мне точно так же, как когда-то Анни Мейнкен. Может быть, я сбегал в те далекие места моего детства просто за теми леденцами, за той улыбкой, тем смущавшим меня прощальным поцелуем. Я был сущим идеалистом. Неизлечимым. (Идеалист – это тот, кто хочет заставить колесо вращаться вспять. Он слишком хорошо помнит, что дали ему, он не думает о том, что сам может дать. Отвращение к миру появляется постепенно, но процесс, по сути, начинается с того момента, когда человек принимается думать в «мировых» категориях.)

Странные мысли – со странными изгибами и поворотами – для продавца энциклопедий. В моем портфеле лежал ключ ко всем человеческим знаниям. Предположительно. И к мудрости, и от которых толку было чуть. Ничто на свете не было так мертво, как тот компендиум знаний. Трепаться о фораминерах, инфракрасных лучах, бактериях, которые живут в каждой клеточке нашего тела, – каким же болваном я должен был выглядеть! Конечно, Пикодирибиби делал это намного лучше! На это был способен и дурацкий автомат с фонографом в брюхе. Читать в подземке, в открытом трамвае о Прусте, основателе Пруссии, – какая бездарная потеря времени! Куда лучше, если уж так необходимо что-нибудь читать, внимать сумасшедшему, говорившему, как, мол, прекрасно ненавидеть свою родину и с нетерпением ждать ее уничтожения.

Да, вместе с образцами издания, переплетами и прочим хламом, которым был набит мой портфель, я еще таскал книгу, столь не связанную с моей ежедневной жизнью книгу, что она, скорей, походила на татуировку на левой ступне каторжника. «МЫ НЕ РЕШИЛИ ЕЩЕ ВОПРОС О СУЩЕСТВОВАНИИ БОГА, А ВЫ ХОТИТЕ ЕСТЬ!»[129] Подобные фразы, выхваченные из книги посреди безотрадной пустыни, могли определить весь мой последующий день. Я вновь вижу, как захлопываю книгу, вскакиваю, словно вспугнутый заяц, восклицаю: «В каком аду мы находимся?» И несусь вперед, ничего перед собой не видя. Я мог упереться в болото, в начало бесконечной окраинной улицы, застроенной неотличимыми друг от друга домами, или в фасад психиатрической лечебницы. Не важно – дальше, дальше, опустив голову, лихорадочно бормоча, исторгая вопли восторга, захваченный какою-то мыслью, к открытиям, озарениям. И причиною всему – поразившая меня фраза. Особенно ее конец: «…А вы хотите есть!» Века прошли, прежде чем я узнал, кому принадлежит это изумительное восклицание. В то время я знал лишь одно, и лишь одно имело для меня значение: что я вернулся в Россию, нашел родственные души и был целиком захвачен такой эзотерической проблемой, как спорное существование Бога.

Я сказал: спустя века? Ну да, только вчера, так сказать, я узнал, кто автор тех слов. И одновременно я узнал, что другой человек, его современник, написал о своем народе, великом русском народе: «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок»[130].

Но я не собираюсь говорить о вчерашнем или позавчерашнем. Я собираюсь говорить о времени, которое не имеет ни начала, ни конца, о времени, которое вместе с другими видами времени заполнило пустое пространство моей жизни…

Путь кораблей, и людей в целом, зигзагообразен. Пьяный движется по кривой, как планеты. Но человек, не имеющий предназначения, движется в своем собственном временно́м и пространственном континууме, где всегда присутствует Бог. «Во веки вечные» – непостижимое выражение: человек всегда пребывает там. С великим космократом, так сказать, властителем космоса. Понятно? Очень хорошо. Сегодня, допустим, понедельник. «А вы хотите есть!» Звезды мгновенно начинают свой разговор; северный олень бьет копытом; голубые сосульки сверкают в полдневном солнце. Пронесшись по Невскому проспекту, я устремляюсь во внутренний круг, под мышкой у меня портфель. В другой руке – кулечек леденцов, гостинец Анни Мейнкен. Нешуточный вопрос только что прозвучал:

«Мы не решили еще вопрос о существовании Бога…»

В этот-то момент я всегда и вхожу. Теперь я нахожусь в своем времени. Времени Бога, иначе говоря, которое всегда «извечно». Чтобы услышать меня, думайте, что я член Священного синода – Священного Филармонического синода. Мне не нужно настраиваться: меня настроили на заре времен. Полная ясность – вот отличительная черта моего выступления. Я принадлежу к тому ордену, чья задача не дать миру урок, а объяснить, что учеба в школе закончилась.

Товарищи мои спокойны. Никакой бомбы, пока не отдам приказ. Справа от меня Достоевский; слева – император Анафема. Каждый член группы отличился каким-нибудь необычным образом. Я – единственный член «без портфеля». Uitlender[131], я выступаю от «окраины», то есть котла, грозящего взорваться.

– Товарищи, есть мнение, что проблема, стоящая перед нами… – Я всегда начинаю так шаблонно. Прежде чем продолжать выступление, обвожу взглядом собравшихся, спокойно, невозмутимо. – Товарищи, сосредоточим на минуту все наше внимание на том всецело экуменическом вопросе…

– Каком? – рявкает император Анафема.

– Который, ни мало ни много, звучит так: если бы не существовало Бога, были бы мы с вами сейчас здесь?

Я спокойно слушаю свой голос, который, перекрывая крики: «Вздор!», «Бред!» – произносит священные тексты, хранимые в моем сердце. Я невозмутим, потому что мне не нужно ничего доказывать. Нужно лишь озвучить то, что я заучил наизусть в свободные минуты. Сам факт, что мы собрались вместе и имеем возможность обсуждать существование Бога, уже является для меня неопровержимым доказательством того, что мы купаемся в сиянии Его присутствия. Я не говорю, что Он «как бы» присутствует, я говорю «потому что» Он присутствует. Я вновь в этом вечном святилище, где всегда возникает слово «пища». Потому я и вернулся.

«А вы хотите есть!»

Теперь, отбросив невозмутимость, я страстно обращаюсь к товарищам.

– Почему бы и нет? – начинаю я. – Разве оскорбляем мы Создателя тем, что едим пищу, которую Он посылает нам? Или вы полагаете, что Он исчезнет оттого, что мы наполняем свои желудки? Ешьте, прошу вас. Наслаждайтесь едой! Господь являет себя во всякое время. Вы делаете вид, что хотите решить вопрос о Его существовании. Это бессмысленно, друзья, вопрос решен давным-давно, еще когда и мира не было. Уже один только разум говорит нам, что если существует проблема, то должно быть нечто реальное, что породило ее. Не нам решать, существует или нет Бог, но Богу определять, существуем или нет мы. («Пес! Можешь хоть что-нибудь сказать?» – кричу я в ухо императору Анафеме.) Я спрашиваю вас, есть нам или нет до разрешения проблемы – разве это метафизический вопрос? Разве голодный рассуждает, есть ему или нет? Все мы голодны: страждем и жаждем обрести Того, Кто дал нам жизнь, иначе не собрались бы здесь. Воображать, что можно раз и навсегда решить грандиозную проблему простым «Да» или «Нет», – сущее безумие. Мы не должны… (Я замолкаю и оборачиваюсь к тому, кто справа от меня: «А вы, Федор Михайлович, имеете что-нибудь сказать?») Мы собрались не для того, чтобы ставить абсурдную проблему. Товарищи, мы собрались здесь, потому что за пределами этой комнаты, в мире, как его называют, больше негде упомянуть Святое Имя. Мы – избранники, и мы объединились по принципу экуменизма. Хочет ли Бог, чтобы Его дети страдали? Такой вопрос мы можем здесь поставить. И еще такой: неизбежно ли зло? Можно также задаться вопросом, вправе ли мы надеяться на Рай здесь и сейчас, или Вечность предпочтительней бессмертия. Мы даже можем обсудить природу Господа нашего Иисуса Христа: является ли она только Божественной или представляет собой единосущное гармоническое сочетание двух начал, человеческого и Божественного. Все мы страдали больше, нежели может вынести смертный человек. Все мы достигли высокой степени свободы. Некоторые из вас явили глубины человеческой души, доселе небывалые. Все мы живем вне нашего времени, все являемся предвестниками новой эры, новой породы людей. Мы знаем, что существующему миру не на что надеяться. Конец исторического человека близок. Будущее принесет вечность, свободу и любовь. Через нас будет возвещено о возрождении человека, мертвые восстанут из могил, их кости оденутся сияющей плотью, и мы обретем общность, подлинную и вечную, со всеми, у кого не было истории. Вместо мифа и легенды у нас будет вечная реальность. Все, что ныне слывет за науку, отомрет, не станет больше надобности искать ключ к реальности, потому что все будет реальным и незыблемым, открытым для ока души, прозрачным, как воды Шилоха. Ешьте, прошу вас, и пейте всласть. Запреты не Бог придумал. Как и убийство, и похоть. Ревность и зависть. Хотя мы собрались здесь как люди, объединяет нас Божественный дух. Когда мы расстанемся друг с другом, то возвратимся в мир хаоса, в царство пустоты, которую не одолеть никакими усилиями. Мы уже не принадлежим этому миру, но еще не принадлежим и миру грядущему, кроме как мысленно и духовно. Наше место – на пороге Вечности, наше назначение – послужить перводвигателем. И наша привилегия – быть распятыми во имя свободы. Мы оросим свои могилы собственной кровью. Для нас нет непосильных задач. Мы – истинные революционеры, поскольку крестим не кровью других, но собственной кровью, пролитой добровольно. Мы не станем создавать новые монастыри, устанавливать новые законы, образовывать новые правительства. Мы предоставим мертвым хоронить своих мертвецов. Живой и мертвый скоро будут разделены. Вечная жизнь вновь наполнит опустевшую чащу скорби. Человек с песней на устах восстанет с ложа неведения и страданий. Восстанет во всем сиянии своей божественности. Убийство в любой форме исчезнет навсегда. На веки вечные…