Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — Разве так стреляют?

   — Стреляют, — спокойно подтвердил офицер, — когда вы на фронт присылаете бракованные патроны. А здесь — и патроны бракованные, будь они неладны, и дело приходится иметь с бесом.

   — От выстрелов должны лопаться барабанные перепонки.

   — Будут лопаться, — пообещал Батищев и надавил на гашетку в пятый раз.

Опять впустую. Распутин стоял перед фронтовиком бледный, одеревеневший от напряжения, с осунувшимся лицом, по которому обильно струился пот, и немигающим, сделавшимся совершенно прозрачным взглядом.

Батищев выругался, умное тонкое лицо его дёрнулось — на фронте он угодил под немецкий снаряд, и его контузило, контузия не проявлялась открыто и грубо, как это часто бывает с другими, которых скручивают страшные судороги, а лишь иногда передёргивала лицо.

И странное дело: эта нервная дерготня лицевых мышц делала облик офицера ещё более спокойным, чем он был на самом деле, добавляла жестокой ясности, беспощадности, которой Распутин очень боялся.

Распутин боялся того, что не выдержит, сдаст самого себя, невидимая охранная заплотка, которую он воздвиг вокруг себя, чтобы уцелеть, треснет, и тогда всё пойдёт насмарку — из чёрного зрачка револьвера выплеснется раскалённая струя, горячая свинцовая плошка врежется ему в лоб — и тогда всё, прощай, жизнь, прощайте, «царицка» с «папой», прощайте все! Батищев нажал на курок в шестой раз.

Снова раздался пустой железный щелчок. Охранные чары Распутина продолжали действовать, они были сильнее револьвера. Либо патроны действительно оказались бракованными.

В ресторанной глуби, там, где стояло несколько лакированных кадушек с развесистыми аргентинскими фикусами, доедаемыми неведомой тлей, которую не брали ни кипяток, ни купорос, — кто-то вскрикнул и отключился, наваливаясь грудью на стол, а головой в тарелку с грибным соусом.

Офицер перевёл взгляд на вскрик, разглядел молоденького, с зеленушной нездоровой кожей студента в форме технологического института, насмешливо качнул головой:

   — Ну-ну! — Снова остро и жёстко глянул на безмолвного, неподвижного Распутина, едва державшегося на дрожащих ногах. Спросил: — Ну что, бабий угодник? Долго ещё из общества кровь будешь пить, короед?

Распутин молчал, у него отнялся язык — стал чужим, тяжёлым, неповоротливым.

Батищев разъял ствол револьвера, глянул на барабан, из которого, словно орехи из кедровой шишки, выглядывали латунные шляпки патронов, украшенные красными медными капсюлями, шесть из которых были пробиты бойком револьвера, два оставшихся были чисты, поблескивали нежно, первозданно. Батищев подбил целые патроны пальцем: «Не подведите, малыши!» — и с громким клацанием сомкнул ствол револьвера.

Лихо дунул в чёрное горячее дуло.

Вздёрнул револьвер, стремительно навёл его в лоб Распутина, нажал на спусковую собачку в седьмой раз. И в седьмой раз — осечка. Батищев тут же, не отрываясь, надавил пальцем на крючок в восьмой раз — и в восьмой раз выстрела не последовало.

   — По-моему, всё, — проговорил пьяный господин, вновь принимаясь за индюшечью грудку, — финита!

   — Ещё не финита, — пообещал Батищев, спокойно вкладывая револьвер в кобуру, — ещё не кончен бал... Считай, Гришка, что тебе повезло, — добавил он, — завтра этого не будет. Я ещё вернусь!

Батищев спокойно развернулся и исчез в дверях, а у Распутина внутри всё разом ослабло, ноги подогнулись, и он сел на колени, закряхтел, мотая головой из стороны в сторону, потом перекрестился дрожащей рукой.

   — Вот уж повезло так повезло, — продолжал он сипло, едва справляясь с собой, с онемевшим языком, — словно бы на том свете побывал... А теперь вот вернулся домой.

Через три минуты с кухни прибежали распутинские филёры:

   — Что тут произошло?

   — А ничего! — Распутин с ненавистью глянул на них. — Это у вас произошло, не у меня. Завтра же... — Он перевёл взгляд на громоздкие, в футляре, похожем на платяной шкаф, часы, стоявшие в ресторане, стрелки на них показывали уже половину второго ночи. — Сегодня же я буду говорить о вас с начальником охранного отделения. Холодно вам не будет, — пообещал он. — Понятно?

   — За что это он вас? — с интересом спросил Распутина пьяный господин, который доглодал индюшечью грудку и откинул кость в сторону. — А? — Он повёл головой в сторону двери, где скрылся Батищев.

   — Завидует, — сдавленно произнёс Распутин. Это единственное, что он нашёлся сказать.

   — Так не завидуют, — возразил господин, принимаясь на сей раз за индюшечью ногу — здоровенную, как ляжка крупной козы, пупырчатую и белокожую, отвернулся от Распутина, словно бы тот и не существовал для него, щёлкнул пальцами, подзывая официанта: — Любезный, ещё чайку!

Тот понимающе наклонил голову — хорошо знал, какой чаек требует любитель варёной индюшатины.

Филёры помогли Распутину подняться с пола, увели в кабинет, там раздели и на машине увезли домой. Свидетель покушения на Распутина Арон Симанович впоследствии упомянул об этой истории в своей книге «Распутин и евреи».

Время от времени в доме Распутина появлялся князь Феликс Феликсович Юсупов — изящный, с женственным лицом и персиковым пухом на скулах, с большими голубыми глазами, о каких сентиментальные сочинители обычно говорят, что они похожи на два глубоких озера, с осиной талией, подтянутый, всегда модно одетый.

Поначалу Распутин относился к Юсупову плохо — особенно когда узнал, что тот во время учёбы в Англии стал «педиком»[47], то есть голубым, но потом, услышав, что Юсуповы обладают самой крупной в России коллекцией драгоценных камней и что богатство какого-нибудь заваленного золотом по самую макушку Рубинштейна или Мануса — это детский лепет, тьфу, ничто перед богатством Юсуповых, оттаял.

Хотя и был против, когда Феликс, излечившись от своей «английской болезни», вздумал жениться на красавице Ирине, великой княжне[48]. «Старец» сам имел на неё виды, вздыхал, оглаживал бороду вздрагивающей от нетерпения рукой, но приблизиться к Ирине опасался. А вот Феликса, всё обмозговав хорошенько, приблизить к себе решил. Он помогал Феликсу избавиться от последствий «болезни», приобретённой в туманном Лондоне, рассказывал о Сибири, о селе Покровском с «сисястыми редкозубыми девками, от которых удовольствия не больше, чем от навозной кучи», о реках Туре и Тоболе, в которых водится знаменитая сосьвинская селёдка, возил с собой к тибетскому доктору Бадмаеву, знакомил Феликса с его колдовскими травками.

   — У бурятского доктора травки такие, что даст одну понюхать — сразу в сон потянет, даст листик или почку от другой пожевать — радостно сделается, всё худое из головы улетучится, благостно станет на душе и в природе, протянет корочку проглотить, боли всякие, самые разные, что мучают организм, пропадут, угостит веточкой — сразу же на женщину потянет. Это очень толковый доктор, Феликс, — поучал Юсупова «старец», — лучший из всех, что я знаю.