Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — И что же?

   — Моют, — довольно ответил Распутин. — А куда они денутся? — Распутин вяло махнул рукой, усмехнулся в бороду. — Но если кто отказывается, так я тут же начинаю изгонять беса.

И кричит иная баба, вертится, визжит, а не убегает... Значит, нравился, — произнёс «старец» довольно, — Вся аристократическая гордыня мигом соскакивает. Вот так мы, милок, и приобщаемся к высшему свету.

Юсупов почувствовал, что внутри у него начинает медленно каменеть сердце, возникает там что-то гадливое, скользкое, холодное, упрямо ползёт вверх, клейким пузырём закупоривает горло; Распутин, заметив, что у Юсупова изменилось, побледнело лицо, продолжил:

   — Я тебе сейчас вина налью. Вино — это самое первое лекарство. И главное — оно от всех болезней, от всего помогает, хотя ни в каких аптеках не приготовляется. Настоящее Божье средство, и душе и телу придаёт крепость. — Он замолчал, лицо у него потеплело — видать, вспомнил что-то приятное. — А ты напрасно, милок, избегаешь Бадмаева. У него лекарства какие хочешь есть, на все случаи жизни, и, признаюсь, даже лучше вина. Вот это настоящий доктор — Бадмаев, не то что разные там Боткины с Деревянками. Эти-от пишут лишь всякую непонятную дрянь на бумажках разными непонятными буквами, думают, что больной от их писанины поправится, а ему становится всё хуже и хуже. У Бадмаева же все средства природные, в лесах да в горах добыты, Господом Богом в землю посажены — значит, благодать Божья в них сокрыта. Вот. А теперь сделай милость, выпей хорошего вина. — Распутин взял бутылку марсалы, стоящую на столе.

Юсупову бросились в глаза чёрные скобочки грязи, застрявшие у старца под ногтями, он отвернулся к окну.

   — Нет-нет, спасибо. Вина не хочу.

Часто разговор заходил о наследнике, об Алексее, который больше, чем кто бы то ни было, нуждался в лекарствах. Распутин, хмыкая, сообщал князю по «секрету», что те лекарства, которые прописывает придворный врач Боткин, «царицка» сыну не даёт, даёт только то, что велит ей Распутин.

   — А я худого Алёшке никогда не пожелаю. И не сделаю. Что я ему даю? Чай, например, заставляю пить.

   — Обыкновенный?

   — Какой же ещё? Самый что ни есть...

Распутин говорил что-то ещё, но Юсупов слушал «старца» уже вполуха, в висках у него раздавался далёкий глухой звон — он, кажется, окончательно понял, что собирается сделать этот развесёлый, вызывающий улыбку своей речью и повадками мужик — сместить царя с трона и на его место посадить немку эту, Альхен, Александру Фёдоровну... Взгляд Юсупова был чист, ясен, доброжелателен, на лице его ничего не отразилось.

   — Вы сказали как-то, Григорий Ефимович, что хотели бы сделать меня своим помощником, — тихо и спокойно, почти бесцветно проговорил Юсупов.

   — Ну!

   — Так вот, в министры я не согласен, не моё это дело — быть министром, а вот помощником я быть смогу.

   — Любо! — по-казацки коротко одобрил решение Феликса Распутин.

   — Я согласен вам помогать, но для этого мне надо знать, что необходимо делать, что вы надумали. Например, вы говорили, что всё будет по-новому, а как по-новому, что по-новому, с кем по-новому — я не знаю.

Распутин, отвернувшись от князя, задумчиво сцепил пальцы — он размышлял, стоит ли посвящать Феликса Юсупова в свои планы или надо ещё немного подождать, потом нервно походил по комнате, задержался около князя, трезво и тяжело глянул ему в глаза.

   — Простому мужику надоело воевать, — медленно и веско, продолжая в упор смотреть на Юсупова, произнёс он, — крови пролито много; очень даже много, а всё без толку. Разве не пора кончать эту канитель, а, Феликс? Пора. Разве немец не брат тебе, мне, Симановичу, Рубинштейну, папе? Брат. Господь ведь недаром учил нас: «Люби врага своего, как любишь брата своего...» А мы Господа не слушаемся, всё воюем, воюем, конца и края этой войне нет. Пора уже продвигать дело к миру. Э-э, да что там говорить, — Распутин выпрямился и, продолжая прокалывать Юсупова взглядом, картинно сложил руки на груди. — Впрочем, коли прикажу папе с мамой, поговорю с ними строго да надавлю хорошенько, — мир будет. Только вот жаль, у нас ещё не всё готово. — Распутин вздохнул, вновь отвернулся от Феликса.

«Интересно, кого он имеет в виду, говоря о себе во множественном числе и произнося слово «нас»? Симановича? Митьку Рубинштейна? Заевшихся питерских банкиров Мануса, Нахимова, Бейненсона? Что затеяли эти господа — понятно. Понятно также, кто поддерживает их, — Вырубова и императрица... Можно себе представить, что будет, если эта акция пройдёт. Россия под немкой жить ведь не захочет, — значит, трон завалится, и править уже будут не Романовы, а какие-нибудь бородатые бровастые аферисты, украшенные прыщами и бородавками. Не-ет, господа хорошие, шалите вы, шалите...»

Юсупов молчал. Распутин тоже молчал. Это было похоже на некое соревнование: кто кого перемолчит? Распутин заговорил первым — встал перед Феликсом в привычную позу, скрестил руки на груди и, раскачиваясь на длинных, тонких ногах, заговорил:

   — Когда покончим с войной, то на радостях и объявим Александру с Алёшкой российскими правителями, из царицы получится вторая Екатерина, она имеет все задатки стать великой. А папу отправим на отдых в Ливадию — огородничать. Он это любит — в грядках копаться. — Распутин не выдержал, мелко, дробно, как ребёнок, рассмеялся.

Этот смех вызвал снова в Юсупове гадливое чувство. Но лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым — Юсупов умел владеть собою.

   — Он там, в Ливадии, и к Богу поближе будет, — продолжал Распутин, — около цветочков, рассады, капусты с морковкой да картошки с музыкальным растением горохом он быстро придёт в себя. Да и отдохнёт малость, грехи свои позамаливает. А грехов у него накопилось много, молиться придётся долго. Одна война чего стоит, всю жизнь будешь молиться — не замолишь. — В груди Распутина снова возник злой, мелкий, торжествующий какой-то смешок. — М-да, война стоит многого. И если бы не эта стерва Фунька, которая пырнула меня ножиком, я бы не допустил кровопролития, отвёл бы войну от России. Но не пришлось. — «Старец» сожалеюще крякнул. — Разные Сазоновы и иже с ним всё-таки сгородили войну.

Если раньше Распутин просто не любил министра иностранных дел России Сазонова, то сейчас ненавидел его, не переносил даже фамилию: когда слышал — дёргался, — не мог простить, что тот не пускал его даже на порог своего министерства, дюжие охранники-полицейские разворачивали Гришку на сто восемьдесят градусов прямо в вестибюле и придавали ему ускорение, чтобы тот побыстрее одолел расстояние до двери и мог с ходу распахнуть её.