Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

литературоведов и переводчиков, возмужавших в постперестроечную эпоху стремительных научных и литературных карьер. Элитарность академического литературоведения с его строгой системой табу и инициационных испытаний для неофитов – все это безвозвратно отошло в прошлое. Причем именно лозунги борьбы с «террорологиками», с «господством логоцентризма» в гуманитарии породили в качестве профанного двойника легковесную убежденность в общедоступности осмысленного постструктуралистского культурного жеста. Нарисовал черный квадратик – и слава Малевича обеспечена!

По этой-то схеме и действует наш автор, «следуя в кильватере теории Линецкого». Структурное описание литературного текста невозможно, потому что в нем наряду с конструктивными факторами действуют и силы деструкции, энергия Эроса уравновешивается могильным дыханьем Танатоса – вот, собственно, и вся доморощенная «теория» Колотаева. Забавно, что он то и дело (вполне по Фрейду) проговаривается, признает незамысловатую местечковость своих построений. Вот, например, едва осчастливив «всю современную гуманитаристику» открытием (оказывается, в третьем сне Веры Павловны «рука-фалл протыкает оболочку розового письма»), наш автор тут же дает задний ход: «сделать вывод, что рука – это фалл, а фалл – это код, дело нехитрое».

Три раздела книги посвящены трем немаловажным для отечественной словесности текстам («Что делать?», «Муму», горьковская «Мать»). В первом, начавши с затертых откровений по поводу брака Лопухова и Верочки («гомосексуалист и лесбиянка находят друг друга»), Колотаев приходит к выводам, которые не поддаются осторожному (как, впрочем, и любому иному) пересказу.

Итак: «Письмо Чернышевского как бы вопреки критикам Фрейда за его редукционализм, действительно, свертывается до первичных означающих мужских и женских гениталий и передает динамику их состояний. Дама в трауре и дама в розовом, на которой белая мантилья, есть не что иное, как означающее вагины в возбужденном и невозбужденном состоянии. В последней сцене появляются означающие фаллоса и ануса. Дама, на которой вместо черного одеяния было “яркое розовое платье”, “розовая шляпа, белая мантилья, в руке букет”, ехала в Пассаж. В коляске напротив нее восседал фаллос: “Ехала она не одна с Мосоловым; Мосолов с Никитиным сидели на передней лавочке коляски, на козлах торчал еще третий юноша”. Торчащий юноша – это и есть эрегированный фаллос, Мосолов и Никитин – два других предмета мужского органа (sic! – Д. Б.). Юноша как бы направлен на розовую даму, на которой белая мантилья. Можно заключить, что в этой оптимистической сцене восторжествовал Эрос. Однако рядом с дамой в розовом сидит молчаливый господин: “…а рядом с дамою сидел мужчина”. Это – агент Танатоса, означающее ануса, который вновь путает все карты Эросу», – уф, конец цитаты.

Глава о «Муму» посвящена яростному спору с концепцией С. Зимовца, согласно которой барыня символизирует культуру, Сверх-Я, а Герасим олицетворяет глубины подсознательного, Оно. Так вот знай же, читатель, что дело обстоит совсем даже наоборот: «Можно ли согласиться с утверждением Зимовца относительно того, что язык у Герасима как дискурсивная система, организующая функции “психоавтомата” “Герасим” появляется только после появления симулякроидной подмены, объекта инвестиций либидинальной энергетики, так сказать, отрастает вместе с фаллической функцией, протезируется означающими женщина-собака? Едва ли».

Постойте, дайте дух перевести! Не могу в заключение не отметить, что труд Колотаева некоторое время назад был представлен в специализированный совет почтенного института на соискание высокой ученой степени. Пойти выпить, что ли?

«Куда меня ты, слово, завело?..»[583]

Василь Стус. ТВОРИ [СОЧИНЕНИЯ]: В 7 т., 9 кн. / Предисл. М. Коцюбинской. Т. 1–6. Львiв: Просвiта, 1994–1997

О Василе Стусе легко говорить и думать. Лишь немногие из писавших стихи удостоились такой непререкаемой слитности биографии и поэтической судьбы. Год рождения – 1938-й (Винничина), потом филфак Донецкого пединститута, учительство, аспирантура в Киеве. Публичное выступление в защиту арестованных украинских вольнодумцев-шестидесятников – в 1965-м, на премьере параджановских «Теней забытых предков». Исключение из аспирантуры, бесприютность, в 1972-м – арест (Мордовия, Колыма). В 1979-м, после кратковременного свидания с родиной, новый срок и гибель в уральском лагере (сентябрь 1985-го, заря раннеперестроечных надежд и иллюзий).

Позже – всеукраинская скорбь, слава, торжественное перезахоронение праха поэта в Киеве. Журнальные и газетные подборки. Наконец, выход в 1990 году первой изданной на Украине книги, составленной Михайлиной Коцюбинской. А следом – малообъяснимое молчание критики, рождающее у стороннего наблюдателя стойкое ощущение: Стус и в эпоху возрождения украинской государственности не стал официальным культовым стихотворцем. Его имя (как и положено имени истинного поэта) покинуло страницы злободневной политической публицистики, его стихи заняли достойное место рядом с произведениями иных национальных классиков, не подвластных сиюминутной окололитературной «актуальности».

Писать о Василе Стусе необыкновенно трудно. Ведь путь мученичества, многолетних страданий (да не покажется это утверждение кощунственным) вовсе еще не гарантирует подлинной адекватности поэта самому себе, своему дару слова – примеры столь многочисленны…

…Юноша-книжник, лучшими своими друзьями называвший Сковороду, Пастернака, Фолкнера. И он же – самый, может быть, пристальный наблюдатель украинских пейзажей, красок, лиц. Пожалуй, никому из говоривших и думавших по-украински в нынешнем столетии не было дано так много. И вот мир его внешнего существования на самой заре жизни оказался суженным до сумрачной тесноты лагерного барака, гамма тончайших чувств сведена к всепоглощающей тоске по оставшимся вдалеке родным полям, городам, друзьям и близким:

Приснилось, померещилось в разлуке,

застыло горем, холодом трещит:

над Припятью рассвет розоворукий –

и сын бежит, как горлом кровь бежит…*

В стихах Стуса тяжесть то и дело перевешивает нежность. Его голос почти монотонно суров, лишен светлых модуляций, даже простых пауз, которые бы позволили читателю расслабиться, перевести дыхание. Поэт словно бы навсегда зажмуривает глаза, дает обет не видеть, не отражать невыносимой, косной и узкой действительности чужбины, но каждым словом убивать ее, заговаривать насмерть, чтобы потом по памяти воссоздать из прошлой, подлинной жизни самые дорогие штрихи, полутени, жесты.

Впрочем, отчаяние, безнадежность, бессмыслица – не итог размышлений Стуса, но их исток. В отчаянии обнаруживаются многоразличнейшие оттенки, нюансы, тембры. Ощущение беды и потери лишается статуса личной эмоции, владеющей конкретным страдающим человеком. Горе владеет целой страной, всеми ее насельниками, даже теми, кто в данный миг чувствует себя на вершине счастья.

Созданная в неволе книга Стуса неспроста носит название «Палимпсесты». Стихотворения словно бы не следуют друг за другом, а пишутся одно поверх другого, подобно надписям на старинном пергаменте. Здесь всякое чувство, будучи обозначено многажды подряд, переходит в собственную противоположность, тяжесть непременно оборачивается скорбной нежностью и надеждой («Во мне уже рождается Господь…»).

Первое собрание сочинений Василя Стуса уже сейчас, после выхода в свет семи из задуманных составителями девяти книг, стало безусловным культурным событием. Читателю открылись широчайшие горизонты поэтического мира Стуса, впервые стали доступны его прозаические произведения, публицистика и литературная критика. Привлекает стремление составителей издания к