Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

в том, что Е. А. Краснощекова несколько десятилетий отдала почти исключительно изучению Гончарова, участвовала и участвует в подготовке двух собраний сочинений русского романиста.

Если не принимать в расчет беллетризованную гончаровскую биографию Ю. М. Лощица (1977, 2-е изд. – 1986), то с 1950 года, когда появилась несвободная от неизбежных ритуальных формулировок тогдашнего советского литературоведения, но до сих пор сохраняющая фактическую и эвристическую ценность монография А. Г. Цейтлина, – работа Е. Краснощековой, вероятно, не имеет себе равных по обстоятельности. Впрочем, упоминание достаточно известных фактов из жизни Гончарова, подробнейшее воспроизведение сюжетных подробностей гончаровских произведений довольно часто кажется избыточным, словно бы рассчитанным на зарубежного читателя, которому Гончаров почти неизвестен. Может быть, это и не случайно, ведь автор уже немало лет работает в США. Однако есть в подобной не слишком характерной «межкультурной» направленности книги о русском классике и оборотная сторона. Интерпретации и гипотезы Е. А. Краснощековой даются на фоне обильного цитирования работ зарубежных гончароведов последних лет, в том числе и самых «свежих», до сих пор не присутствующих в «активе» отечественной науки о Гончарове.

Е. А. Краснощекова начинает с тезиса вполне очевидного: об основных закономерностях развития писательских позиций и поэтики Гончарова нельзя судить лишь на основании его творческих самоопределений, высказываний о собственных книгах в печати и в частной переписке. Слишком часто давала себя знать мнительность писателя, болезненная зависимость от оценок и мнений. С другой стороны, даже наиболее авторитетные критические высказывания также не способны дать адекватное представление о Гончарове-художнике.

Каждый из главных романов писателя неизбежно оказывался в силовом поле доминирующих идей локального масштаба: «отрицательное направление» и «натуральная школа» в сороковые годы («Обыкновенная история»), полемика вокруг нигилизма и нигилистов в шестидесятые («Обрыв») и т. д. Устранимо ли видимое противоречие между злободневностью, почти сиюминутной «актуальностью» гончаровских романов и их стилистическим и эстетическим единством, никак не зависящим от «социального заказа»?

Е. А. Краснощекова настаивает на том, что «непростой контрапункт исходного сверхзамысла и социально ориентированного замысла улавливается ‹…› во всех произведениях Гончарова». Значит, указанное ключевое противоречие вечного и локального вовсе не требуется «устранять», не нужно даже пытаться выбрать одну из двух или нескольких взаимоисключающих характеристик (например: «тенденциозность» – «бессознательность творчества»; обломовщина как «язва общества» либо как непременный признак «голубиной чистоты» русского сознания и взгляда на жизнь). Е. Краснощекова пытается на материале основных вещей Гончарова показать механизм взаимодействия в его прозе разнообразных и разномасштабных по степени универсальности литературных и идейных предпочтений и влияний.

Вневременной «сверхзамысел» и, с другой стороны, «замысел», связанный с конкретным социальным и художественным «заказом», всякий раз взаимодействуют по-разному, однако самый принцип их взаимодействия, «контрапункта» неустраним. Так, в «Обыкновенной истории» вместо адекватного «сверхзамыслу» «уравновешенного всестороннего воссоздания человеческой натуры последовало по примеру (Гоголь) и рекомендации (Белинский) сужение масштаба обобщения за счет социальной конкретизации (“частные типы”) и упрощение психологической задачи в угоду обличению».

Е. А. Краснощекова воссоздает, таким образом, не только алгоритм взаимодействия в книгах Гончарова категорий «конкретного», «типического» и «универсального» (это делалось уже не раз, скажем, в работах В. И. Мельника либо М. В. Отрадина, в недавней книге О. Г. Постнова), автор монографии обосновывает принципы и первоосновы «жизни в веках» гончаровских романов и очерков. Заложенный в каждом произведении потенциал универсального «сверхзамысла» с течением времени неизбежно будет освобождаться, очищаться от издержек восприятия в масштабе «малого времени», приобретать все новые глубинные смыслы. Вот почему «в контексте “натуральной школы” (а именно такой контекст был избран Белинским!) Гончаров выглядел непонятым и остался непонятным».

Для описания «сверхзамысла», связывающего в единый цикл основные произведения Гончарова, Е. А. Краснощекова использует (впрочем, отнюдь не впервые) понятие «романа воспитания» («Bildungsroman») – в основном, в бахтинской его «редакции». Стоит под этим углом зрения рассмотреть, например, «Обыкновенную историю» – и сразу станет понятна ограниченность многих хрестоматийных оценок Белинского («страшный удар по романтизму» и т. п.). Изображая дядю и племянника Адуевых, Гончаров имеет в виду не только два существующих одновременно типических характера (провинциал-идеалист и практичный житель столицы, ср., например, повесть Карамзина «Чувствительный и холодный»), но и два возраста человеческой души. Художественное время «Обыкновенной истории», таким образом, принципиально двойственно. Развитие фабулы действительно приводит к известным изменениям в характере Александра Адуева (идеалиста-провинциала, затем романтика в столице и наконец – повзрослевшего прагматика). Но эта динамика замысла, столь прельстившая Белинского, с самого начала уравновешена фундаментальной статикой: время в первом романе Гончарова не властно, говоря словами Томаса Манна, «рождать перемены», все стадии взросления младшего Адуева предсказаны заранее. Этого-то и не сумел разглядеть Белинский, всерьез сожалевший, что в столице Александр не сделался славянофилом (логика ясна: деревенский идеалист в столице должен превратиться в идеалиста столичного, т. е. в последователя московской самобытнической доктрины).

Согласно Е. Краснощековой, тот же сверхзамысел легко обнаружить и в знаменитой книге путевых очерков: «Во “Фрегате “Паллада” полномочно правит излюбленная гончаровская мысль – о драматической антиномии в человеческой жизни двух ее неразделимых половин: “практической” (“прозаической”) и “идеальной” (“романтической”) и превалировании той или иной из них в качестве нормы в конкретные возрастные периоды как человека, так и нации». Действительно, во «Фрегате…» описаны в первую очередь «национальные ментальности в возрастных категориях» – вот почему гончаровское изображение Сибири изобилует характеристиками этого края как более молодого по сравнению с европейской Россией.

И другие романы Гончарова в книге анализируются главным образом с учетом представления Е. А. Краснощековой о творческом «сверхзамысле» Гончарова. Гончаровский текст интерпретируется на широком фоне смысловых параллелей из русской классики, причем нередко – далеко не самых очевидных (см. сопоставление воспитательной концепции Гончарова с некоторыми эпизодами возмужания Тентетникова из сохранившихся глав второго тома «Мертвых душ»).

Автор книги умеет также найти новые смысловые оттенки в истолковании казалось бы уже вдоль и поперек известных сюжетных ходов гончаровских романов. Так, весьма нестандартен анализ духовного совершенствования («воспитания!») Агафьи Пшеницыной, простоватой жительницы Выборгской стороны, в браке с Ильей Ильичом приобщившейся к совершенно новым для себя жизненным истинам.

Впрочем, как раз «вершинный» роман Гончарова порою не поддается непротиворечивому прочтению в рамках концепции Е. А. Краснощековой. По ее мнению, «не изжив молодости до конца, но и не достигнув полного взросления (совершеннолетия), Обломов плавно перешел в фазу жизни человека на склоне лет». Все это разумеется, так и… не так. Ведь на первой же странице романа прямо сказано, что «лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного ‹…›, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием»[580].

В характере Обломова с самого начала и до самого конца романа одновременно присутствуют противоположнейшие свойства, в том