Двери в полночь - Дина Оттом

Мир был настолько невыносимым местом, что, если бы кто-то сказал, что я умру через секунду, я бы только подставила горло…

— Пожалуйста, не надо.

Я оказываюсь на ногах раньше, чем сама понимаю это. Лампа гаснет, и только полоска света из окна выхватывает несколько сантиметров пола.

Я боюсь пошевелиться. Боюсь дышать.

А потом замираю, чувствуя, как его рука ложится мне на плечо. Как опускается вниз, к лопаткам, где белеют, невидимые под одеждой, два симметричных шрама. Задерживается там на мгновение, и пальцы проводят ровно по ним, заставляя меня вздрогнуть.

Рука скользит вниз, проводя по позвоночнику, будто рассматривая его. Неспешно, по-хозяйски. Я не дышу. Я даже не моргаю, слепо вглядываясь в темноту и всем своим телом ощущая эти легкие прикосновения.

Он касается края джинсов и останавливается, будто в раздумьях. А потом вдруг резко, как-то отчаянно, обнимает меня.

На мгновение я растворяюсь в этом ощущении. В его руках, так крепко прижимающих меня к себе. В прохладе рубашки, которую чувствую голой кожей. В запахе ветра и моря, который он всегда приносит с собой. В его дыхании у себя на шее.

— Знаешь, — шепчет он мне в волосы, — совершенно невыносимо было смотреть, как ты очеловечиваешься. Пожалуйста, не делай так больше, ладно?..

Я хочу смеяться и плакать, хочу остановить время и остаться навсегда здесь с ним, в этой темной кухне, забыв про все проблемы, про все горести, про все «должна» и «надо», — остаться с мужчиной, которого люблю по своей воле или против нее…

…Зажмурившись что есть силы, я дергаюсь вперед, выворачиваюсь из его рук и, стараясь ни о чем не думать, наотмашь бью Шефа по лицу.

От неожиданности он отлетает в сторону. На щеке проступает алый след, на лице — непонимание.

Я сжимаю кулаки, я пытаюсь быть твердой. Я стараюсь не бояться, что он сейчас просто развернется и уйдет.

Он стоит и смотрит на меня, а во взгляде его нет ничего — и у меня внутри делается пусто и страшно, я понимаю, что, если он снова исчезнет, я просто не смогу больше дышать.

Мне хочется прижаться к нему и попросить прощения, обнять и зарыться лицом в рубашку, чувствуя его руки у себя на спине, но вместо этого я делаю несколько шагов вперед:

— Ты хоть понимаешь, как я жила все это время?! — Я сжимаю кулаки так сильно, что ногти врезаются в ладони. — Ты представляешь, через что я прошла?! Ты хоть понимаешь?!

Он молчит, не пытаясь прервать, не отводя взгляда.

Я не замечаю, когда успеваю заплакать, — просто все эти недели вдруг прорываются наружу беспорядочной чередой обвинений, оборванных фраз и судорожных всхлипов. Вспышка гнева проходит так же быстро, как и появляется, оставив только чувство болезненного опустошения.

Он стоит в паре шагов от меня и вдруг опускает глаза, как будто приняв какое-то решение. Наверное, надо подойти, надо удержать — ведь сейчас он развернется и уйдет уже навсегда, но я не могу. Ноги не держат, и я рыдаю отчаянно, как маленькая, когда мир казался крохотным, а беды — огромными.

Я опускаю лицо в ладони, опираясь о стол, чтобы не упасть, и ни о чем больше не думаю.

А потом чувствую, как он обнимает меня — осторожно, будто боясь сделать больно, — и уже не сопротивляюсь. Он гладит меня по голове, как ребенка, который никак не может успокоиться, и говорит что-то неразборчивое, прижимает к себе, а я всхлипываю и хочу только, чтобы так было всегда. Чтобы он был всегда.

— Прости меня, — шепчет Шеферель и тихо раскачивается, будто пытаясь убаюкать.

Я закрываю глаза и осторожно обнимаю его, ощущая под пальцами прохладу вечной белой рубашки, а он, как крыльями, укрывает меня полами своего плаща.

Я так и не спросила, как он оказался в квартире. Не спросила, почему вел себя так последние дни, — мне надоели ответы, состоящие из правды не более чем на четверть и из недоговорок на все три четверти.

Я просто наслаждалась этим моментом, когда он был рядом, и сейчас, вот прямо сейчас, ничего не происходило. Никто не нападал, не угрожал, не пытался выстроить планы спасения, не объяснял, что делать…

«Майбах» скользил по улицам, и от фонаря до фонаря по стеклу бежала рыжая полоска света. Я прислонила голову к его плечу, а он что-то задумчиво чертил пальцем у меня на ключице.

— Ты что, действительно собиралась оттирать то пятно с клеенки? — со смехом спросил он, и я улыбнулась, ловя его за пальцы.

— Я и со службы собиралась уйти. И прожить с ним долгую, счастливую человеческую жизнь. Страшно?

— До дрожи, — я слышала, что он улыбался, — нельзя тебя к людям подпускать. Начинается какой-то кошмар.

— Вот и не пускал бы, — вырвалось у меня прежде, чем я подумала, что сказала. Мне не хотелось портить этот момент, но слова сказаны, и Шеф у меня за спиной едва слышно вздохнул:

— Я и не хотел. Ты поверишь, что у меня были свои причины на это?

— Поверю, — я пожала плечами, — у тебя всегда свои причины. И даже если мне они кажутся абсурдными, на деле слишком часто оказывается, что ты прав.

Он кивнул, зарывшись лицом мне в волосы, и больше мы не произносим ни слова за всю дорогу.

Когда машина остановилась у его дома, я заметила, что забыла у Марка свой рюкзак. Шеф посмотрел на меня с легкой усмешкой:

— Придется встретиться и забрать.

— А без этого никак нельзя?

— Нет. Умей нести ответственность за то, что натворила.

Я молчала, понимая, что он в очередной раз прав.

— Что с ним теперь будет?

— Ничего. Так и будет. Кстати, тебе еще объяснять, что вы не увидитесь больше. Вы ведь не увидитесь?

Я посмотрела на Шефа, и вопрос показался мне смешным. Как бы я ни тянулась к Марку в первые дни, опьяненная его человечностью и отсутствием тайн, человек никогда, никогда не сравнится с нелюдем. Шеферель — жесткий, жестокий, резкий, недоговаривающий — для меня был неизмеримо дороже.

Я улыбнулась и качнула головой:

— Никогда.

Войдя в квартиру, Шеф на минуту задерживается у двери, убирая ключи в карман, и я, обернувшись, любуюсь его силуэтом на фоне светлого дверного проема.

Но что-то не так, я чувствую это и, подойдя ближе, заглядываю ему в лицо:

— Шеф… Что случилось?

Он смотрит на меня тепло и грустно, на секунду смешно поджимает губы и, погладив по голове, как девочку, произносит:

— Завтра у нас… завтра у нас война.

Пакет от Доминика, как оказалось, просто появился на столе в его кабинете. Шеф вышел за кофе, а когда вернулся — на столе уже лежал большой голубой конверт. В шизоидально-вежливых выражениях сообщалось, что Шефа со всеми желающими присоединиться ожидают в Нижнем Городе в вечерние сумерки. Кто не сможет выйти — останется там навсегда. Кто сможет — получает город.