Двери в полночь - Дина Оттом

— С вами все в порядке?

Я вздохнула и, набрав в грудь побольше воздуха, выпалила:

— Мне страшно.

Священник повернулся, опустив бумаги, и посмотрел на меня внимательным мягким взглядом.

— И еще я не понимаю, почему не страшно больше никому, — добавила я, — если бы тут все ходили с квадратными глазами, мне было бы как-то проще.

Всполох о чем-то на мгновение задумался и, проведя по волосам быстрым рассеянным движением, присел на подлокотник кресла:

— Черна, вам случалось попадать в какие-то… передряги?

— Нет, — я усмехнулась, — вот это все — моя самая большая передряга!

— Да уж, из огня да в полымя, — он замолчал, хмуря брови. — Знаете, я не буду цитировать Библию. Не потому, что там нет подходящих примеров (мне иногда кажется, что там есть примеры для всего), просто боюсь, вы ее сейчас не воспримете.

Я кивнула.

— Так вот. Понимаете, здесь все боятся. В большей или меньшей степени. Бояться — это не плохо. Страх заставляет нас быть осмотрительными. Проверять и перепроверять выбранные варианты. Искать новые. Мне правда жаль, что вы в таком юном возрасте попали в такой переплет, — он потрепал меня по плечу, — но нам приходится быстро взрослеть. Не вешайте нос! Может быть, мы еще все вернемся!

Я кивнула и, уже когда он ушел, вспомнила, что в фильмах фразы про возвращение всегда говорят те герои, которые погибают первыми.

22

А потом день перевалил за половину, и я вдруг с пугающей очевидностью поняла, что скоро. Утро тянулось, сначала день казался бесконечным, и я слонялась без дела, а теперь вдруг как-то сразу оказалось — всего пара часов до спуска.

Я стояла на четвертом этаже, облокотившись о перила, и смотрела в огромное окно проходной, панически следя, как садится солнце. Мне казалось, что сегодня оно делает это особенно быстро. Было, наверное, около шести часов, и внутри у меня все сжалось, а сердце билось в ушах — хотелось, чтобы все уже быстрее началось, лишь бы не ждать, не зная своей судьбы.

— Скучаешь? — Шеф появился как всегда будто из ниоткуда, походя чмокнув меня в макушку.

Я повернулась к нему, на мгновение забыв обо всем. Но только на мгновение.

— Не сказала бы, что это можно назвать скукой, — я кое-как улыбнулась, — просто не знаю, куда себя деть, и от этого мучаюсь ожиданием.

— Ну, — он прикурил и оперся о перила рядом со мной, сжимая в пальцах сигарету и пуская колечки дыма, — что уж делать, вся наша жизнь, по большей части, ожидание.

Шеферель усмехнулся, щурясь на солнце как довольный кот. Оно позолотило его кожу, сделав ее не такой бледной, отбросило на щеки тень от ресниц, расцветило волосы.

— Знаешь, — я посмотрела в окно. День был поразительно красивым, в такой бы гулять и фотографировать, а не воевать и умирать, — знаешь, мне очень обидно, что все заканчивается вот так. То есть, что вот наконец-то ты перестал от меня скрывать все подряд, но уже… — Я развела руками.

Шеф покосился на меня, засмеялся и приобнял одной рукой:

— Глупый ты мой Чирик. Не спеши нас хоронить, — он выпустил дым вверх, и на секунду мне показалось, что белки его залило золото, а зрачок стал вертикальным.

Оскар стоял на несуществующем мосту и смотрел в одну точку. За эти несколько часов он, казалось, постарел на несколько сотен лет — у рта залегли складки, под глазами появились круги, взгляд вечно горящих желтых глаз потух.

Его вечный провожатый, щупленький юноша в круглых очках, остановился, ожидая, когда оборотень продолжит путь. Оскар еще раз посмотрел сквозь арки вниз на красный туман и продолжил дорогу.

На этот раз Доминик был приветлив и даже весел. Это было веселье не самоуверенного глупца, уже празднующего победу над еще не поверженным врагом, и не отчаянное веселье обреченного — так может радоваться только человек, которого годами держали взаперти, а потом наконец разрешили выйти. Доминик чувствовал пульс жизни, и это придавало ему сил. Оскар подумал, что, по сути, за всю жизнь он встречал только одного достойного противника, который до сих пор остался жив.

Доминик не задавал вопросов и не пытался что-то выведать. Он, как и всегда, предложил воды, а не вина, помня первое правило оборотней. Оскар, как и всегда, отказался.

— Хотите увидеть Изабель? — улыбнулся инквизитор.

— Да, — Оскар поднял голову. — Но сегодня я хочу с ней поговорить.

Доминик приподнял светлые брови:

— А вам не кажется, что это немного слишком?

— Нет — оборотень сложил руки на груди — сегодня бой. И ни я, ни вы не можете гарантировать, что мы в нем выживем. Что выживу я и она. Вы просите меня о предательстве, а между тем я могу так и не успеть поговорить с собственной сестрой.

Инквизитор отпил вина из высокого бокала и гулко опустил его на поднос.

— Что ж, в этом есть резон, — он кивнул, — можете поговорить с ней. Только недолго.

Когда Изабель вошла, она даже не сразу увидела брата — он стоял немного сбоку, решив не показываться сразу. Она прошла весь кабинет и обернулась к Доминику, когда вдруг увидела боковым зрением кого-то еще — и оскалилась, мгновенно меняя форму.

И замерла. Клыки и когти исчезли, а Изабель все стояла и смотрела на Оскара, пока он не сделал несколько шагов вперед, выходя из тени на свет. Она зачарованно следила за ним, а когда между ними осталось меньше шага, осторожно протянула руку, касаясь пальцами небритой щеки, и бросилась брату на шею.

Оскар обнял ее изо всех сил, зарылся лицом в белые волосы.

— Оу, какие вы милые рядом, — протянул Доминик, отпивая вина, но оборотни его не слышали. Изабель смеялась — чуть ли не впервые за долгие годы, а Оскар улыбался, сбросив усталость последних недель. Давно привыкшие к русскому языку, сейчас они перешли на испанский, тараторя как сумасшедшие, перебивая друг друга и перескакивая с одного на другое, не успев даже договорить слово. Изабель гладила брата по щекам и волосам, никак не в силах наглядеться и строила догадки, какие черты ему придал звериный облик, а какие его собственные, а Оскар смеялся, отвечая на ее торопливые вопросы.

— Ты помнишь? — то и дело произносил один из них, и они снова смеялись. Наконец Изабель задала тот вопрос, которого Оскар и ждал, и боялся.

— Где ты был все это время?

Он помедлил с ответом:

— Я не знал, что ты жива. И я служил тому, кому обязан жизнью.