Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

У меня много воспоминаний обо всем, что слышала я от него тогда, и в данную минуту перед моими глазами выписка из разговоров его с Фоксом, достопамятный документ. В душе и памяти моей живет все, что может утвердить это мнение, и оспаривать его может только недоброжелательство, которое преследует теперь Наполеона. Но что может сделать оно, сильное только ядом своим? Многие события так явны, что перед ними должно умолкнуть все. Можно ли отрицать реальное величие Франции во время Амьенского договора? Разве оно нам приснилось? Конечно, нет. Для чего же хотеть, чтобы все эти преимущества оказались в руках человека, подобного тем существам, которые каждый день поражают нас своею пошлостью? А таким хочет представить его ненависть, глупая и безумная. (Ненависть всегда такова.)

Первое поприще генерала Бонапарта было военное. Тут развились самые блестящие дарования его, и справедливое потомство скажет, что тогда войсками Франции руководил искуснейший и мужественнейший полководец.

Когда впоследствии Бонапарт сделался консулом, если хотите, властителем тридцати миллионов тех самых французов, которых вел он к победе, кто осмелится сказать, что он не показал качеств, достойных уважения; употреблю только это слово? Он усовершенствовал все, что только начали Учредительное собрание и потом Конвент. Рассмотрите жизнь Первого консула в ту эпоху и попробуйте найти какое-нибудь обвинение против него как человека частного. Не касаюсь здесь того, что сказали бы ложь и безрассудство. Сколько нелепостей было произнесено в гостиных людей, имевших в свете влияние по своему богатству и месту, которые должны бы были дать им средства лучше узнать человека, посвящавшего жизнь беспрерывным, разрушительным для него трудам во благо своего отечества! Отклоняя всякое предубеждение, всякое воспоминание и признательность семейства, все члены которого получили из рук его счастье и почет, отделяя Первого консула от всего этого, я не могу не отдать ему справедливости. Амьенский договор исполнил все надежды, какие только могла иметь Франция для своего счастья. Переговоры об этом договоре мало известны, потому что мы всегда легкомысленны и произносим хвалу или проклятие, не беспокоясь об основаниях. Амьенский договор прочитали в «Мониторе» в тот день, когда напечатали, а на другой день о нем уже не говорили. Но сердце всякого француза должно быть признательно тому, кто, говоря именем всех нас, доставил Французской республике условия, замечательные для настоящей славы и для будущего благоденствия ее. Наполеон доказал тогда свою справедливость, умеренность и политический ум точно так же, как прежде мужество и высокое воинское искусство. Англия пожертвовала миллиарды фунтов стерлингов и множество жизней, усеяла костями англичан отдаленнейшие берега для поддержания борьбы с Францией, и в вознаграждение таких кровавых, разорительных усилий приобрела только остров Тринидад и владения Голландии на острове Цейлон. Вот все, чем могла похвалиться наша гордая соперница, все, что пожала она на полях битв с нами[128].

Впрочем, в тот день, когда были подписаны предварительные статьи мира (еще только предварительные), Парижская биржа показала состояние народного духа: государственные бумаги за одно утро выросли от сорока восьми франков до пятидесяти трех. А семнадцатого брюмера VIII года (8 ноября 1799 года) их принимали только по одиннадцать франков и тридцать сантимов.

Париж сделался тем, чего Первый консул желал так пламенно для своего великого города: столицей образованного мира. Количество иностранцев увеличилось до того, что самые бедные квартиры отдавались чрезвычайно дорого, и за них платили без всяких споров. Я как жена парижского коменданта имела случай видеть всех сколько-нибудь значительных людей, приезжавших тогда, и признаюсь, что это время моей жизни представляет самые любопытные воспоминания. Русские и англичане особенно часто появлялись на сцене, доказывая свое достоинство или разрушая его одним словом, если, что случалось нередко, это достоинство было только наружное.

Англичане, долго лишенные возможности ездить по Европе (потому что с 1795 года Италия, Швейцария и часть Германии были так же неприступны для них, как и Франция), выражали радость с откровенностью и благородством своего народного характера, приезжали толпами и шумно предавались всем удовольствиям, какие Париж предоставлял им чрезвычайно щедро за их золото. Между тем тогда начинало образовываться и так называемое лучшее общество, и верный и наблюдательный ум англичан хорошо умел оценить удовольствия его, хоть они и были совсем иного рода.

В числе англичан некоторые знаменитые имена затмевают почти все другие. Господин Фокс, например! Фокс — один из тех людей, которые составляют эпоху вашей жизни. Я была воспитана в почтении к Фоксу, если могу употребить здесь это слово. Я высоко уважала мнения моего брата, почти все, что думал он, думала и я. Самое живое впечатление должен был он оставить на юные сердца, которые любили революцию или, лучше сказать, все, что было в ней великого и благодетельного, а не ужасного и страшного. Альберт часто говорил мне о трогательном удивлении, какое внушил ему Фокс своим благородным поступком, когда взошел на трибуну и при помощи Грея и, кажется, Шеридана убеждал Питта, бывшего тогда премьер-министром, использовать не грозные средства, а просьбы, чтобы спасти жизнь Людовика XVI. Альберт знал подробности этой сцены из частного письма, которое прочитал нам с умилением.

Я знала удивительную искренность брата и его глубокую чувствительность и была уверена, что побудительная причина этого удивления справедлива и трогательна. Он объяснил мне тогда поступки Фокса и особенно поступки Питта, столь противоположные поведению трибуна, потому что Фокс был в то время не что иное, как трибун. Питт, вооружая Англию и возмущая Испанию, может быть, только ускорил своими неприязненными, громкими действиями удар, падший на голову Людовика XVI. Это мнение моего брата и другой особы, мнения которой уважаю, потому что всегда видела, как они верны и особенно правдивы. Но каково было мое удивление, когда однажды Первый консул, говоря о Фоксе, только что приехавшем в Париж, упомянул о многих прекрасных чертах его и к этому причислил следующие его слова, обращенные к Питту: «Для чести Англии и несмотря на то, что ваши старания будут тщетны, а усилия бесплодны, действуйте, по крайней мере! Покажите вселенной, что наш король не может спокойно глядеть, как умерщвляют его брата… Что говорите вы нам о вооружении? И по какому праву станете вы мстить тысячью голов за одну, которую, может быть, можно было спасти несколькими словами?»

Для меня эти слова превосходны.

В то время, которое занимает нас теперь, Питт, еще молодой политик, удалился от дел, чтобы не поддержать своим согласием того постыдного, как говорил он, союза, который был признан Амьенским договором. Не так говорит рассудок и истинный патриотизм. Это язык ненависти, жестокой ненависти, завещанной ему отцом, который никогда не мог простить нам помощи, оказанной Америке. Питт ненавидел Францию, как ненавидят живое существо. Это было решительное отвращение, которое заставляет краснеть и бледнеть от чувств, возбужденных обидою, и шептать при виде человека ненавистного: «Я желал бы ему смерти!»

Фокс при первом взгляде на него нисколько не оправдывал славы своей. Он имел самую обыкновенную наружность, и, когда я видела его в первый раз, был в темно-сером фраке, больше наклонял, нежели поднимал голову, и выглядел как заурядный девонширский фермер, как человек без всяких амбиций, потому что он не хотел иметь их.

Но как быстро изменились мои впечатления при первом замечательном слове, им сказанном! Взгляд его вдруг сделался прекрасен, потом осветился удивительным умом и, наконец, заблистал огнем и молнией. Голос его, сначала тихий, загремел, и человек, за несколько минут до того казавшийся мне самым обыкновенным, явился на пьедестале, где нельзя было не удивляться ему.