Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Больше двух третей женщин, окружавших госпожу Бонапарт, были моложе двадцати лет; большая часть отличалась красотою; из всех окружавших ее только одно лицо точно заслуживало названия безобразного, и единственно потому, что обладательница его отличалась сердитым видом, неприязненным выражением лица и дурным расположением духа без всякой на то причины.

Еще теперь я помню туалет госпожи Мюрат. Шляпка из розового атласа, с перьями того же цвета, обрамляла лицо ее, столь белоснежное, свежее, напоминавшее весну или майскую розу! Платье на ней было из индийской кисеи, с ажурной вышивкой удивительной работы и с подкладкой такого же розового атласа, какой был на шляпке. На плечах ее блистала мантилья из брюссельских кружев, которые украшали и платье. Я видала ее одетую гораздо богаче, но никогда не видывала столь прелестной.

Сколько молодых женщин, прежде не известных, заняли в этот день почетные места в Царстве красоты! О многих знали, что они прекрасны и очаровательны; однако в огромных собраниях в дни квинтиди женщин бывала такая толпа, что в ней не могли отличить хорошеньких. Но в церкви при лучах полуденного солнца, светившего сквозь разноцветные стекла, эти молодые лица, блистающие своей красотой, явились, словно ангелы… Первый консул заметил это и говорил об этом в тот же вечер.

Церемония оказалась продолжительной. Кардинал Капрара отправлял службу чрезвычайно медленно. Она казалась еще продолжительнее от того, что, кажется, Буажелен, читавший речь или проповедь, как угодно, говорил очень длинно. Наконец к трем часам мы возвратились в Тюильри, утомленные всего больше скукой.

Странны и непривычны во время этой церемонии были военные элементы, которые господствовали во всем. Беспрерывные выстрелы, войска, стоявшие вдоль пути, взводы кавалерии, пушечные залпы с самого рассвета, от чего дрожали все стекла в Париже, весь этот лагерный шум, смешанный с церковным пением и светскою пышностью, необходимой и приличной торжеству, все это вместе казалось удивительным и много говорило душе. Потому-то Первый консул очень рассердился, когда генерал Дельма на вопрос, как показалась ему церемония, отвечал:

— Довольно хорошая арлекинада. Но она была бы еще лучше, если б тут же присутствовал миллион человек, проливших свою кровь за истребление того, что вы теперь восстанавливаете…

Первый консул очень эмоционально среагировал на этот ответ и заметил весьма справедливо, что генерал Дельма отвечает ему как необдуманно, так и грубо. В самом деле, из числа людей, убитых неприятелем с 1792 года (потому что с этого времени надобно считать существенные потери), не было ни одного, который бы умер за религию. Если же генерал Дельма называл религией все, что имело хоть некоторое отношение к прежнему порядку дел, то это придает новую сторону вопросу, но не снимает его, и я была совершенно согласна с Первым консулом, когда увидела его неудовольствие. Впрочем, он не сказал ничего в ту минуту и только в ближнем кругу рассказал, как не понравился ему ответ.

Если примут на себя труд прочитать семьдесят шесть статей, составляющих Конкордат, то увидят, как мало папский двор предъявлял требований к церкви Франции и к светской части ее дел. Не знаю, были ли известны все эти статьи в свое время. Многие, сильнейшие, указал сам Первый консул. После, когда я ближе познакомилась с кардиналом Мори по возвращении его во Францию и когда он и друг мой Миллен уговаривали меня собрать все материалы, находившиеся у меня под рукой, чтобы составить из них книгу, кардинал сам сделал нечто вроде словесного извлечения из всего, что происходило тогда при нас. История Конкордата, восстановление богослужения католического и свободы в отправлении всех других стали таким важным предметом в жизни Наполеона и нашей, что его следовало бы изучать с особенным тщанием, и это-то заставил он меня сделать.

Утверждали, что Конкордат был неудачным изобретением Наполеона, потому что вводил в государство власть чуждую и потому всегда возмутительную. Он, говорили тогда, совершил несчастливое и часто пагубное смешение светского с духовным. Вмешательство папы было бесполезно, прибавляли к этому и говорили даже, что оно было неприлично. В пример ставили Америку, где целые области признают католическую религию, а между тем священники ее не имеют никаких сношений с папским двором. В Конкордате хотели видеть восстановление деспотизма, и дух партий, всегда ложный в умствованиях, заблуждался и в этом вопросе на пути своем, обыкновенно мрачном и редко освещаемом чистым светом.

Назначение моего дяди епископом Меца напоминает мне разговор, который он имел тогда с Наполеоном. Дядя мой, аббат Бьенэме, первый каноник соборной церкви в Эврё, был большой друг господина Бюффона. Жюно сказал об этом Первому консулу, и тот пожелал поговорить о достопамятном человеке с епископом Мецским.

— Но Первый консул удивил меня, — рассказывал нам мой дядя. — Он говорил о Бюффоне как о человеке, которого как будто видел вчера и знал совершенно. Я рассказал ему разные анекдоты о жизни моего ученого друга; но, признаюсь, такие подробные сведения о человеке, вся жизнь которого была далека от Первого консула, занятого даже в часы отдыха совсем иными помышлениями, удивили меня как нельзя больше.

Жюно дивился меньше моего дяди: он вспомнил, что генерал Бонапарт, бывая у патриарха Добантона, часто заводил с ним разговор о Бюффоне, и сказал об этом епископу Мецскому.

— Все равно это непонятно, — отвечал мой дядя. — И я не перестаю удивляться огромным способностям его головы, которая может удерживать и классифицировать столько различных предметов!

Приехав в Париж посвящаться и дать присягу, он рассказывал мне одно происшествие о прихотях беременных женщин. Рассказанное им случилось с госпожою Бюффон, и он был очевидцем этого происшествия, которое повторил потом и Первому консулу, во время разговора с ним.

Бюффон утверждал тогда, что женщины могут иметь много прихотей, но они никогда не оставляют следов. Дядя оспаривал его, завязался спор, и бедную госпожу Бюффон пригласили для опыта. В состоянии беременности она уже несколько дней желала поесть клубники, которой не было в то время года. Впрочем в прекрасных теплицах Монбара ее росло много. Но еще зеленой. И госпожа Бюффон нетерпеливо ожидала минуты первой их спелости, чтобы накинуться на них.

— Ну, аббат! — сказал Бюффон. — Посмотрим, кто из нас прав.

На другой день теплица оказалась заперта. Садовнику отдано самое строгое приказание, и бедная женщина осуждена была лишь издали смотреть на зеленеющие грядки, где красовались ягоды, приходившие с каждым днем в спелость.

— И знаете, что из-за всего этого случилось? — рассказывал дядя с торжествующим видом. — Госпожа Бюффон родила ребенка с ягодкой клубники на левом веке.

— Правда? — воскликнул Первый консул, удивленный последствием опыта.

— Да, генерал! Маленькая ягодка была на левом веке ребенка. «Так я выиграл заклад и два роя пчел теперь принадлежат мне?» — сказал я своему старому другу. И точно, он отдал их мне как честный человек; но, тем не менее, ему было прискорбно видеть перед собой живое доказательство своей ошибки. Написанной и напечатанной…

— О, это, конечно, была не единственная его ошибка! — сказал Первый консул улыбаясь.

— Генерал…

Дядя мой остановился, потому что начал бы тут спор, которого не мог окончить, не рассердившись серьезно. Уважение его к Первому консулу, признательность из-за милостей, какими осыпал он наше семейство[123], не позволили ему возражать, но он сказал, возвратившись из Сен-Клу: «Это очень жаль! Как может Первый консул, так хорошо зная Бюффона, обвинять его в ошибках!..»

Но он мог обвинять, потому что в самом деле знал его.

Глава LII. Полина зовет нас с собой в Сан-Доминго

Величайшее несчастье поразило наше семейство; мать моя перестала страдать, но мы лишились друг друга и радости… Смерть ее стала для нас несчастьем, которого ничто не может вознаградить, в котором ничто не может утешить. Во время таких бед слезы бывают невидимы, а отчаяние — сжато и сосредоточенно; но зато рана остается неисцелимою и каждая минута напоминает вам горе ваше. Лишение это, поражающее сердце, понятно только тому, кто сам потерял обожаемую мать. Мучения моей матери сделались напоследок невыносимыми. Жизнь стала для нее цепью часов все более и более страдальческих, нестерпимых… «Теперь она уже не страдает, — писала я Альберту после нашего несчастья, — она уже не страдает!»