Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

При всяком из этих имен, которые считала на пальцах, госпожа Леклерк глядела на нас с торжествующим видом, как бы говоря: «Что за удивительная память! И как я умею выбирать своих министров!» Затем она прибавила:

— Мои приготовления уже все кончены; дела все — тоже; так как мы поедем скоро, вы должны поспешить.

Жюно недоумевал, глядя на меня и Полину, и та, наконец, объяснила:

— Я беру вас обоих с собой в Сан-Доминго, а также госпожу Пермон и господина Пермона. О, нам будет там славно!

С минуту Жюно оставался неподвижен; наконец молчание прервал самый громкий и шумный хохот. Смех этот мог показаться не совсем учтивым, и госпожа Леклерк удивилась такому изъявлению признательности, потому что ожидала видеть Жюно у ног своих; но она очень ошиблась.

— Не угодно ли вам объяснить мне, что значит это веселье? — сказала она. — Мне кажется, что не так благодарят старых друзей, которые желают нам добра.

— А были ли вы столь добры, чтобы сообщить о вашем намерении Первому консулу? — спросил Жюно, все еще смеясь, но уже гораздо тише.

— Конечно нет, потому что эту мысль только сейчас подала мне ваша жена.

Жюно поглядел на меня, но поглядел так, что я в свою очередь едва не захохотала.

— Как? Моя жена хочет отправиться в Сан-Доминго? — вскричал он.

— А почему же нет?.. Она будет первою после меня… она знает свет, одевается хорошо, она модная женщина. Я дам ей рабов, а Леклерк сделает вас комендантом того большого города… города…

— Капа? — сказал Жюно.

— Да, именно, Капа… Капа… — Она повторяла это слово как попугай, но, верно, забыла его через несколько минут.

— Я бесконечно благодарен вам, сударыня, — отвечал Жюно с комической важностью, — но нахожу предпочтительным, если вы позволите, остаться комендантом Парижа. И сверх того, есть еще маленькое препятствие, о котором вы, кажется, не подумали.

Он схватил меня обеими руками, привлек к себе, поцеловал и положил руку на огромный мой живот.

Госпожа Леклерк распахнула глаза еще шире, чем когда она обычно приходила в изумление; а это часто случалось и, надобно сказать, очень шло ей. Она поглядела на меня, потом на гору, бывшую передо мной, и сказала:

— Об этом я не подумала.

Надобно согласиться, что рассеянность ее была очень сильна.

— Но, — прибавила она тут же, — что ж такого? Разве не все равно вашему ребенку, где закричать в первый раз — на земле или на воде!.. Я дам Лоретте целый корабль… А?.. Что вы на это скажете, господин Жюно?.. Надеюсь, что мои идеи недурны?.. Я тотчас напишу в Брест, где мы будем садиться на корабль, и велю приготовить еще один. Вилларе-Жуайез — человек любезный: он сделает все, чего я пожелаю… Так что поцелуйте меня оба.

Жюно был готов задохнуться от смеха, однако сказал:

— Поцеловать вас, сударыня, это такое счастье, что, конечно, я воспользуюсь вашим позволением… Что же касается нашего отъезда, мы оставим это предприятие, которое Лоре внушила, конечно, дружба к вам… Да я и не думаю, чтобы Первый консул согласился на это. Вы знаете, что он любит назначать своих генералов без всякого влияния посторонних чувств, какие замешаны в этом деле. — Жюно снова засмеялся. — Но, — продолжал он, — я, тем не менее, признателен вам за намерение и, поверьте, живо понимаю его; только сделайте милость, в другой раз докажите мне ваше расположение не тем, чтобы моя Лора рожала посреди океана, а я сделался комендантом Капа вместо Парижа, и все это потому только, что мы старые друзья.

Жюно стоял на коленях на табурете подле кресла госпожи Леклерк и, говоря все это, целовал ее руки. Он говорил таким тоном, который не мог обидеть, хотя был насмешлив и довольно ехиден, а Полина не понимала тонкости намеков в его словах и во всем, что он делал и говорил в ту минуту. Но в ней была какая-то природная догадливость, и она инстинктом поняла, что Жюно насмехается над ней. Потому ли, что ей в самом деле было прискорбно видеть такой решительный неуспех своего плана, или потому, что Жюно обидел ее своею шуткой, только она вдруг оттолкнула его так сильно, что он упал с табурета на ковер.

— После этого и будь привязана к неблагодарным! — сказала она рыдая. — Я люблю Лоретту как сестру, а вы, Жюно, отказываетесь ехать со мной туда, где я буду оставлена всеми…

Слезы градом катились из ее глаз.

— Я никогда не откажусь помочь женщине, которая находится в опасности, — сказал Жюно, вставая и с выражением наполовину серьезным, наполовину насмешливым. — Но позвольте мне сказать, что вы не в таком положении.

— Ах! — продолжала она, не слушая его и не переставая плакать. — Все эти размышления не пришли бы вам в голову, будь мы в Марселе!.. Вы не стали бы с таким спокойствием смотреть, как я отправляюсь на съедение, чего можно ожидать в земле, наполненной дикими людьми и свирепыми зверями!.. А я еще говорила Лоретте о вашей привязанности ко мне!..

Тут уж и мне нельзя было удержаться от смеха. Это явное обращение к мужу при его жене, чтобы он покорился; это желание без любви и даже без всякой прихоти, потому что за пять минут до моего приезда она не думала ни обо мне, ни о Жюно, все это показалось мне так уморительно, что я громко рассмеялась. Однако эта сцена начинала утомлять.

— Полноте, будьте рассудительнее! — сказал Жюно прелестной неудачнице властным тоном старого друга. — Не плачьте! От слез пухнут глаза, бледнеют щеки и самая хорошенькая женщина делается почти безобразной. Вы так прекрасны!.. И к чему вы ждете какого-нибудь несчастья?.. Если б и не был вашим защитником храбрый и добрый муж ваш, то один взгляд этих глаз смягчит Кристофа, Туссен-Лувертюра и всю их армию черных обезьян.

Она поглядела на него с изумлением:

— Как? Разве у них солдатами обезьяны?..

— Я сказал не совсем так, — отвечал Жюно. — Но посмотрите на это лицо и отыщите что-нибудь человеческое в его физиономии.

Он указал ей на английский эстамп, изображавший Туссен-Лувертюра в парадном его костюме и треугольной шляпе с султаном; под шляпою было лицо, по-видимому, принадлежавшее человеку; но этот приплюснутый нос, маленькие, свирепые, злые глазки, эта толстая нижняя губа, словом, все лицо представляло совершенное сходство с генералом Жако[126].

Ветер подул с другой стороны, и буря прекратилась, как только Жюно заговорил о Туссен-Лувертюре и о его шляпе с султаном.

— Стало быть, в Капе имеются султаны и перья? — спросила госпожа Леклерк. Она опять забыла свой страх, змей и все остальное. Муж мой поспешил воспользоваться этой минутой, сделал мне знак проститься, и мы уехали.

Несколько минут не прерывался наш безумный смех. Оба мы тогда были очень молоды; да если б были и гораздо старше, то не могли бы не смеяться над внезапным намерением прихотливой красавицы увезти с собою меня за две тысячи лье от Парижа, как будто дело шло о приглашении провести неделю в загородном доме.

— Так, стало быть, она все еще любит тебя? — спросила я Жюно.

— Она? Во-первых, она никогда не любила меня; да если бы и трогала ее та страсть, которую чувствовал я в двадцать четыре года, имея пылкую душу и горячую голову, то прошло так много времени, что она решительно забыла это и, могу сказать, хорошо сделала. Ну как ты не видишь в этом одной из сторон ее характера? Ты приехала к ней в такую минуту, когда ее мучил нервический недуг, вполне обыкновенный у таких женщин, как она. Он усилился при взгляде на тебя, но совершенно безотчетно и просто потому, что ты напомнила ей веселые дни. Она тотчас вспомнила, как в Марселе я был влюблен в нее как дурак, почтенная госпожа Летиция желала назвать меня своим сыном, а Первый консул, всегда предусмотрительный и осторожный, повторял: «Ни у тебя, ни у нее ничего нет!» Я в безумии своем говорил: «Генерал! Вспомните Паоло и Виргинию! Что вышло, когда предпочли богатство счастью?» Но Первый консул никогда не знал сентиментальности и, пожимая плечами, отвечал все тем же: «Ни у тебя, ни у нее нет ничего».