Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— И ты думаешь, что она стала бы говорить с братом, если б ты не приехал?

— Без всякого сомнения, потому что, повторяю тебе, Полина совершенно прямодушна, она вполне убеждена, что все, придуманное в ее хорошенькой головке, должно принести нам особенную пользу, и просила бы у своего брата, как милости для меня, чтобы я был причислен к армии ее мужа. Повторяю, хотя она существо пленительной красоты и даже доброе, потому что в душе ее нет ни капли желчи, но из этого может выйти история медведя, который разбил голову своему другу. Надобно предупредить такое благодеяние.

В тот же день Жюно рассказал Первому консулу все, что происходило между госпожою Леклерк и мной; разумеется, скрыв слишком резкие детали. Но Первый консул так хорошо знал свою сестру, что сразу все понял. Через день он сказал Жюно, улыбаясь:

— А ты хочешь-таки отправиться в Сан-Доминго?

Жюно отвечал только поклоном и улыбкой.

— Мне жаль, но я не могу отпустить тебя теперь: ты мне нужен здесь. Я сказал это генералу Леклерку, хоть он и старался убедить меня, что ты будешь полезнее мне в Капе, нежели в Париже.

Когда я снова увиделась с Полиной, она и не помнила ничего из этого дела, кроме мадрасских тканей…

Я описала это небольшое происшествие между госпожою Леклерк и мной как необходимое для ее портрета. Лицо, столь замечательное среди окружавших Наполеона, должно быть представлено во всех его выражениях, со всеми чертами, которые могут усилить сходство. Не имею нужды скрывать всю оригинальность, которой отличалась госпожа Леклерк. Однако в ней не заметили бы вы никакой обдуманной злости, никакого черного помышления; она даже была обязательна, когда обязательность не стоила ей труда. Она была ветрена, легкомысленна, забывчива, но все с такой приятностью, что этого не могут постигнуть те, кто не видал ее вблизи; напротив, это понятно всякому, кто знал ее хорошо. Например, она совсем не была простодушна, и между тем каждый день случалось ей говорить и делать то, чего не выдумал бы ни один ребенок. Все это смешивалось с важными отношениями и делами, от которых иногда зависели жизнь и благосостояние человека, и, если б вы сказали ей, что она виновата, если б объяснили ей, какие последствия могут выйти из этого, она отвечала бы так же, как отвечала Жюно, когда он говорил ей о моей беременности: «Странно!.. Я об этом и не подумала!»

Наконец в декабре 1801 года эскадра отплыла. Нельзя исчислить, сколько повезла с собою госпожа Леклерк платьев, шляпок, чепчиков и безделиц всякого рода. Тридцать четыре линейных корабля, двадцать два фрегата и множество военных судов следовали за кораблем, который вез прекрасную Клеопатру и в котором соединено было все, что только роскошь и щегольство могли прибавить к пользе и тем предупредить малейшее желание прелестной путешественницы. Генерал Леклерк был бы очень рад не взять с собой множества необходимых пустяков; но Полина таким тоном отвечала на первое же слово его об этом, что муж поспешил замолчать, чтобы мирно прожить время своего изгнания. Вообще брак их оказался престранным. Никогда не могла я понять, для чего заключили его, потому что причина, которую сказывали, нелепа. Госпожа Леклерк обходилась со своим мужем деспотически, однако боялась его; но истинный страх наводил на нее не он, а Первый консул.

Одною из главных причин потери Сан-Доминго и истребления огромной экспедиции, вышедшей из Бреста, Лориана и Тулона, была неспособность или, лучше сказать, коварная система управления Леклерка. Больше обвиняли генерала Рошамбо, потому что газеты тогда не могли обвинять зятя Первого консула: так всегда бывает в свете. Но есть глаза, которые видят, уши, которые слышат; истина не погибла, и рано или поздно она будет услышана. Конечно, генерал Рошамбо позволил себе действовать совершенно самопроизвольно, но в каком состоянии отдали ему колонию? Умы жителей были совершенно испорчены поступками генерала Леклерка, Туссен схвачен, на Больших Антильских островах восстановлено рабство. Присовокупите к тому желтую лихорадку, блокаду английского флота, восстание черных, истребление трех четвертей армии и после этого решайте, так ли виновен генерал Рошамбо? Надобно сначала понять его положение и рассмотреть, что мог он предпринять без средств, конечно, жестоких, но сделавшихся ужасной необходимостью при несчастном состоянии дел?

Я не думаю оправдывать Рошамбо, но я говорила со многими, кто находился при нем безотлучно, и слышанные мною подробности заставили меня помедлить с обвинениями. Теснимый черными, которые собрались под знаменем возмущения и сильно воодушевлялись неистовством и злобою, он находился между ними и английским флотом. У него не было и шести тысяч человек, когда он сдался. Болезнь, убийства, сражения уничтожили прекрасную, цветущую армию, за два года до того отплывшую из Франции…

Госпожа Леклерк возвратилась в Европу с телом своего мужа. Она положила его в гроб из кедрового дерева, остригла себе волосы и приплыла, точно Артемиза. Несмотря на эту демонстрацию ужасного горя, люди не слишком умилялись ее великолепным отчаянием. Сам Первый консул, когда сказали ему, что сестра его пожертвовала своими волосами покойнику и остригла их чуть не под корень, заметил с улыбкой: «Она очень хорошо знает, что после того как их остричь, волосы будут еще лучше расти».

Глава LIII. Англичане и русские в Париже

Мир с Англией был окончательно подписан: 25 марта 1802 года Амьенский договор года подтвердил предварительное соглашение с великой соперницей. Жозеф Бонапарт стал для нас вестником мира и тишины. Храм Януса закрылся[127], Франция находилась на высшей ступени славы и могущества, потому что, завершив борьбу со всей Европой, явилась победоносной и грозной.

Колонии, захваченные Англией, возвращались Франции. За нами утверждены были Австрийские Нидерланды, течение Шельды, Голландская Фландрия, часть Брабанта и множество городов — Маастрихт, Венло и проч.

Припоминаю замечательную фразу Первого консула, сказанную бельгийским депутатам. Когда в Люневиле открылись переговоры, они приехали благодарить Бонапарта, поддержавшего права тех, кто не хотел никакого правительства, кроме французского. «Это была только справедливость, — отвечал Первый консул депутатам. — Бельгия принадлежит Франции как древнейшая из ее областей, как все земли, присоединенные договорами, как Бретань, Бургундия… И если бы неприятель стоял уже в предместье Сент-Антуан, французское правительство не должно было и тогда отказываться от своих прав».

Да, Франция являлась тогда блистательною… Кроме владений на севере, составляющих теперь границы естественные, за которые должен всегда сражаться каждый француз, она стала обладательницею части Германии по берегу Рейна, а также Авиньона, Конта-Венессена, Женевы, почти всего епископства Базельского, Савойи, Ниццы… Франция переплавляла государства и покровительствовала государствам. Она возвела на ступень королевства Великое герцогство Тосканское; Ломбардия Австрийская под ее покровительством стала Итальянской республикой; Генуя приняла название Республики Лигурийской. Франция приняла под свое покровительство Батавию. Согласно новым договорам с Испанией и Португалией Франция взяла обратно свои колонии, которые должны были усилить наше могущество на другом полушарии. С помощью тайного Сан-Ильдефонского договора и стараниями Люсьена Бонапарта к нам возвращалась прекрасная и плодовитая Луизиана, которую постыдный и унизительный мир 1793 года заставил нас уступить Испании. В случае разрыва отношений с Америкой Луизиана могла быть грозным пунктом нападения. Словом, в то время консульского правления Французская республика была величественнее, нежели после Империя.

Слава самого Наполеона в то время, конечно, была неизмерима: ничто не смущает чистоты этих светлых лучей. Первый консул, извлекший в несколько месяцев Францию из бездны, в которую ввергла ее Директория, кажется мне колоссом, удивительным во всех частях своих. Тут нет предубеждения, нет ощущения, что прошедшее выходит на поверхность и закрывает следующие события. Нет. Переношусь к 1802 году, когда англичане оставляли свои берега и шли удивляться человеку, которого могли не любить, но, справедливые в суждениях своих, умели оценить все, что было в нем героического и удивительного. Не знаю, могу ли я хорошо выразить свою мысль и передать другим убеждение, что все предприятия Первого консула предназначались тогда единственно к славе, спокойствию и счастью Франции. Могут оспаривать это мнение, но никогда не изменят его.