Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Я довольно долго видела ее каждый вечер у госпожи Д., своей соседки. Тогда-то гордые и самонадеянные поступки ее, которые явно показывали дерзость и незнание света, заставили меня составить мнение, невыгодное для женщины, потому что она доказывает таким обращением мало ума и увядшую душу. До Первого консула доходили многие нелестные слова княгини Роган о тюильрийском дворе и особенно о сестрах Бонапарта, и он не оставил их без внимания. Однажды вечером он говорил довольно долго, как смешны требования знатности и богатства в стране чисто республиканской, где знают только равенство, это истинно врожденное чувство французов, особенно расцветшее со времени революции.

— Фокс всегда будет первым на собраниях в Тюильри, — сказал он, — и миссис Фокс во Франции всегда будет идти впереди княгини Роган, потому что она идет бок о бок со славой своего мужа. Но я не знаю, по какому праву герцогиня Курляндская, как еще называют ее, хочет быть невежливой с народом, который не звал ее к себе и очень хорошо знает ее генеалогию.

Этот выпад показал мне, как опасно задевать тех, кто не нападает на нас. Нет сомнения, что Первый консул желал тогда сохранить дружеские отношения с молодым императором Российским и что в ином случае оставался бы благосклонен к подданной его. Никогда не вздумал бы он обращаться к ее генеалогии, на которую она опиралась так основательно. Слава основателя ее фамилии уходила корнями в царствование императрицы Анны, когда он буквально купался в крови. Впоследствии сосланный и возвращенный, Бирон поселился, наконец, в Курляндии, где не хотели его господства. Поэтому когда княгиня Роган совершала какую-нибудь невежливость, что случалось каждый день, то неизбежно обращались к источнику ее высоких претензий, и это уводило не дальше, чем за семьдесят лет. Это больше, чем нужно для истинной знаменитости, но еще слишком мало для того, чтобы иметь право дерзости наследственного благородства.

Герцогиня Курляндская, мать ее, по крайней мере соединяла со своей гордостью большую приветливость в словах и обращении. Она мне очень нравилась. Я мало знала ее, но и в немного раз, когда я говорила с нею, она внушила мне желание узнать ее короче. Позже одна дама стала нашим общим другом: она, при своем превосходном уме, всегда говорила мне о герцогине Курляндской как о существе, которого никто не может заменить в ее сердце. Видя такое неизгладимое воспоминание, возбуждающее нежные чувства, я говорю себе, что женщина, внушившая его, конечно, заслужила это. Она была прелестна: более десяти портретов ее находятся у маркизы Санта-Круз, потому что она и есть тот друг, о котором я сейчас говорила. Все эти портреты, написанные в разные периоды жизни, истинно прекрасны. Она была, конечно, гораздо лучше своей старшей дочери. Я не знаю той из дочерей ее, которую называют Eccellenza, кажется, это госпожа Пиньятелли. Что касается самой младшей, герцогини Дино, я предпочитаю красоту ее красоте сестры — в ней гораздо больше огня, больше чувства, больше ума, если хотите[134]. Но госпожа Дино была тогда еще ребенок и не могла соперничать даже как сестра с княгиней Роган, которая торжествовала по-своему.

Кажется, я уже говорила о княгине Д. Она могла бы быть очень приятной, если б хотела того; но она не думала об этом и потому находила в своих соотечественниках судей, строгих более нас. В особенности один из них объявил ей смертельную войну: это был князь Георгий Г. Я не много видела таких остроумных людей. Его не любили, потому что он был зол, то есть насмешлив, и, надобно сказать, справедливо. Совсем не будучи записным мизантропом, он не любил людей, потому что и в самом деле они не любезны и не добры, и вел непримиримую войну с такими персонажами, как княгиня Д., он ее просто преследовал.

Князь этот был очень забавен, несмотря на свою опасную насмешливость. Он обладал замечательным умом, который проницал все. Ни одна мысль в разговоре, который нравился ему, не оставалась у него без ответа. В нем было приятное свойство, более редкое, нежели думают: понимать ваши идеи; а это встречается не во всех, кто разговаривает с вами, хотя бы они и соглашались с вашим мнением.

Я уже говорила о многих иностранцах, которые проживали тогда в Париже и имя и положение в свете которых заставляют невольно вспоминать о них. Многих еще сохранила я в памяти; они придавали обществу оттенок необыкновенный и в то же время приятный.

Кто, например, не вспомнит с нежным и приятным чувством об одной прелестной польке, которую видели мы тогда в Париже? Госпожа Замойская вся состояла из милого и нежного обращения, и воспоминание о ней заключает в себе какую-то негу. Как были прелестны ее стан, ее лицо, сама она, остроумная и столь привлекательная! Думаю, что госпожа Замойская никогда не встречала человека, которому бы не понравилась, — она из тех людей, кто внушает только участие и доброе чувство. Муж ее также был очень хорош. Наружность его казалась холоднее, чем обыкновенно у поляков, однако он нравился в свете, хоть и меньше своей жены.

Прелестная леди Каннингэм, впоследствии настолько знаменитая в Англии, была тогда в расцвете своей красоты. Она, конечно, имела права на самую блестящую известность в этом отношении, но, признаюсь, я никогда не переставала удивляться ее природе, до такой степени лишенной всякого выражения. Я вполне понимаю, что Венера Медицейская не ответит на мою улыбку, потому что она статуя, и я знаю, что не найду в ней ничего, кроме мрамора; но, подходя к прекрасной женщине, я имею право требовать от нее оживленного взгляда и хоть какого-нибудь выражения. Ничего этого не встречали вы в прекрасной маркизе. Она была очень модна, чрезвычайно заботилась о своей красоте, хорошо одевалась, и внимательность ее к самой себе простиралась до такой степени, что она лежала до той самой минуты, когда надобно бывало ехать на бал. Она верила, что это сохраняет цвет лица и он будет гораздо свежее, если она встанет не раньше десяти часов вечера.

Муж ее, лорд Каннингэм, был далеко не так красив, как его жена; он был даже безобразен. Герцогиня Гордон, у которой вырывались иногда довольно смешные слова, говорила о нем: «Лорд Каннингэм? Он точно гребень, чтоб закалывать косу. В нем только зубья да кости!» В самом деле, зубы маркиза можно было сравнить с клыками, а спина его была слишком огромна для человека, который не горбат.

В Париже проживал тогда английский посланник, которого будто нарочно избрали в Лондоне, чтобы он нам не нравился. Лорд Витворт, несмотря на свою красивую наружность и лицо еще довольно приятное, хоть он уже был не первой молодости, был чрезвычайно противен своим грубым обращением с французами. Жена его, герцогиня Дорсе, удивительно удачно помогала ему в этом намерении. Очень скоро они оба сделались нелюбимы за свое высокомерное и насмешливое обращение, так что жизнь в Париже не могла казаться им очень приятною; но лорд Витворт знал, что ему недолго оставаться у нас.

Один вновь приезжий был особенно приятен для всех, и он оставался постоянным другом моим во все время пребывания своего в Париже. Это граф Филипп Кобенцель, посланник Австрии при Французской республике. Я никогда не знала человека, отличный ум и прекрасное обращение которого были бы в таком согласии между собой, и в то же время так не сочетались с его лицом и всей наружностью. В ней, конечно, не было столько комического, как в наружности кузена его: Филипп Кобенцель отличался опрятностью и элегантностью так же, как кузен его — небрежностью и беспорядком своего жабо, которым беспрестанно играла рука его, что придавало ему вид беспрерывной деятельности. Граф Филипп, напротив, был олицетворенный порядок и точность. Он был всегда аккуратно причесан, а камзолы его, всегда строго соответствующие времени года, были сшиты еще во времена Марии-Терезии. Еще две черты придавали ему оригинальность: голос и походка. Его голос был ясен и звонок, но не криклив; это был голос доброй старушки, охотницы поговорить. В походке его был виден человек, который одновременно хочет идти быстро, потому что это ему приятно, и удерживает свои ноги, потому что посол должен ходить степенно. Впрочем, это был человек превосходный: он много видел, много помнил, охотно говорил с теми, кто нравился ему; тогда он становился очень любезным. Мне он казался без всякого сравнения любезнее своего кузена графа Кобенцеля. В том было много смешного, а смешное для мужчины смертный приговор, как бы ни велики были его дарования.