Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

роман и ломает все формы классического романа, но чистой эссеистики в России довольно мало, поскольку с принципом субъективности плоховато в России. Субъективность никогда в этом смысле не считалась крупным интеллектуальным достижением, не считалась чем-либо значимым. Всегда значимыми были «народ», «почва», «коллектив», «нация», «язык» как коллективная сущность, а собственно принцип субъективности, на котором в первую очередь европейская и западная цивилизация стоит, был сравнительно слабо развит в русском языке. Слабо развит он и по сей день.

Мне этого не хватает в русском языке, поэтому я старался работать еще и в этом направлении. Это могли быть произведения философов. Я немного переводил с итальянского очень крупного современного философа Джорджо Агамбена. Мне было интересно то, что он пишет об искусстве, то, что он пишет о модерне, культуре. Я переводил кусочки из его книги «Что остается от Аушвица»[24], где он разбирает саму возможность помнить что-то о таких событиях, как Аушвиц, геноцид, Холокост. Мне это было важно.

Я немножко переводил замечательного французского историка Мишеля де Серто. Меня интересовали мысли Серто о том, что такое история сегодня, как она возможна, как можно строить исторический дискурс, историческое повествование, где границы этого, где историк становится писателем. Ведь хочет он этого или не хочет, но историк вынужден прибегать к писательским средствам, чтобы выстроить исторический рассказ. Как этому поставить предел, как контролировать эти вещи, то есть оставаться историком, даже если ты прибегаешь к нарративным формам. Это мне было интересно.

Из Ортеги-и-Гассета я переводил какие-то фрагменты. Но там был переводчик, мой младший друг Саша Матвеев, он километрами перевел Ортегу, причем в те годы, когда не было никакой надежды это издать. Потом возникла некоторая возможность — он успел кое-что опубликовать, но вскоре погиб. Я был у него в некотором роде на подхвате: он мне что-то объяснял, показывал, и я немного переводил из Ортеги.

Переводил эссеистику с английского, в частности Сьюзен Зонтаг. Такая радикальная левая американская мысль 1960-х годов, но высказанная на материале художественной культуры, причем новых средств художественной культуры: фотографии, кино. Она почти не работала, не любила работать на литературном материале, и только потом, с годами, у нее накопилось какое-то количество эссе о литературе. Но все-таки она предпочитала не литературные формы, а живопись или новые жанры инсталляции, перформанса и пр.

Вот это была работа на расширение языкового сознания, языковых навыков российского интеллектуала, российского образованного человека. А как бы другой рукой шла работа над неизвестно чем: прозой поэта, какими-то промежуточными жанрами и т. д. Мне казалось, что на этот момент — конец 1980-х, 1990-е годы — чистая поэзия, тем более в ее классической форме, выглядела несколько странно и легковесно. Видишь ли, ведь в нашей жизни происходили вещи, которые требовали чего-то нового от нашего сознания. Оно тоже должно было как-то меняться, реагировать на них. Мне не казалось, что следует сохранять позицию «башни из слоновой кости» по отношению к тому, что происходило в России, да и не только в России, во всем мире. Упала Берлинская стена, вчерашний лагерь социализма распался, возникли самостоятельные страны с самостоятельным поиском, Советский Союз распался и т. д.

А почему становится странным писать и переводить традиционную поэзию, разве она так сильно связана со временем, с социальными сдвигами?

Понимаешь, разный характер коллективного существования людей взывает к разным художественным формам, которые так или иначе соотносятся с этим.

Точнее, у тебя было ощущение, что это именно так.

Да. У меня всегда было ощущение, что есть некоторая связь между вагнеровской музыкой и революционной Европой 1850–1870-х годов. Или между немецким романтизмом и ситуацией в Германии конца XVIII — начала XIX века, когда понадобились совсем другие формы.

Им понадобился фрагмент, им понадобился перевод, кстати сказать. Это люди, которые создали и концепцию перевода, и теорию перевода, и нескольких гениальных переводчиков: Августа Шлегеля, Гельдерлина, Тика. Они были замечательными переводчиками и заложили основу концептуального подхода к переводу, понимание того, что такое перевод внутри европейской модерной культуры, почему он оказывается нужным.

Казалось бы, всегда переводили, но только тогда — и мне это кажется очень важным — перевод взял на себя роль литературы как таковой. Он все претензии литературы взял на себя — быть всем для всех, быть везде; для романтиков нет языков, закрытых для перевода, как с их языка, так и на их язык. Это их страсть и уверенность, что перевести можно все, только не надо останавливаться, надо идти к новым языкам, новым литературам и конца этому нет. И это сознание расширяющейся вселенной дало им импульс, и, на мой взгляд, это было связано с тем, что происходило вокруг. С нами тоже происходило что-то подобное, может быть, меньшее по масштабу, более провинциальное по месту, но происходило.

Масштаб зависит от позиции наблюдателя, внутренней или внешней.

Мне казалось, то, что начало происходить в стране и вокруг нее в конце 1980-х — начале 1990-х годов, — это на самом деле тектонические вещи, и я искал какого-то непрямого соответствия этому. Впрямую «отражать» мне всегда казалось скучным; к реалистической прозе я отношусь очень подозрительно и ею не владею. А вот такие косвенные формы, как поиск чего-то неготового, чего-то промежуточного, находящегося неизвестно где, неизвестно из чего сделанного, мне казалось, что это как-то соответствует характеру момента. Я стал в эту сторону тянуть, и тогда стал работать существенно больше. Тогда я переводил довольно много разнообразной прозы, печатал ее черт знает где — в газетах, журналах, везде, где только было можно.

А было можно везде.

Да. Было удивительное время, когда на протяжении нескольких лет действительно можно было публиковать поэзию и философию просто на страницах газет, что мы, собственно, и делали. Таких газет оказалось сравнительно много.

То есть был короткий период, и ты в него вписался.

Это был второй «короткий период», в который я попал. Первый — это небольшой отрезок 1964–1966 годов, и немного подольше на этот, второй, раз. Это были два очень серьезных подъема, не только для меня лично, но и для моих сверстников и для более широкого круга людей. Можно сказать, что было два пика существования, а потом конец 1970-х годов, я ему тоже очень многим обязан: своими друзьями, коллегами, связью с Левадой, с людьми Левады — это все конец 1970-х годов. Это было совсем другое ощущение, ощущение того, что если это продлится не вечно, но, по крайней мере, долго, то нужно искать «своих». До этого я ведь был одиночкой. А может быть,