Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

тогда еще не было представления об отъезде как варианте судьбы: «Вы же здесь живете, так пробуйте, у всех сразу не получается». Он даже не стал рассказывать о своем послевоенном опыте, когда они с Самойловым мыкались и зарабатывали какой-то ерундой на радио, потом переводили километрами то, что было не сильно им близко. Притом что оба были военными офицерами и, казалось бы, могли на что-то претендовать. Но ситуация была абсолютно антисемитская, поэтому никакого продыха для них не было.

Да, они довольно поздно начали публиковаться, совсем уже не юными людьми.

Именно. Они довольно сильно были сдвинуты во времени, были уже глубоко взрослыми людьми, прошедшими войну, когда что-то стало потихонечку получаться. Поэтому он и говорил: «Давайте пробуйте на радио, в „Комсомолке“, пробуйте еще что-нибудь». В том числе Слуцкий подтолкнул нас поехать в московское издательство «Художественная литература» и показать наши опусы его хорошему другу, редактору Олегу Степановичу Лозовецкому, и, может быть, какую-то работу для него сделать. Говорил: «Вы вот хвалитесь, что французский язык знаете, ну так давайте».

И мы поехали к Олегу Степановичу, с которым потом очень хорошо познакомились и подружились. Он в своей обычной манере ни перед кем не кланяться говорит: «Вы что думаете, я вас на особых правах возьму? У меня Левик в конкурсе участвует наравне с другими, так что давайте на равных правах со всеми». Тут мы совсем расстроились, думали, что мы сейчас придем, а нам на блюдечке с голубой каемочкой… Ничего подобного. И как-то это дело заглохло.

Мой товарищ Миша Елизаров все-таки попробовал переводить — Верлена, если я правильно помню. А я подумал: зачем это нужно? Не хотят брать — не буду переводить. И не стал. Зато потом — это я все веду к тому, как началось с переводами, — мой очень хороший многолетний друг Сергей Морозов, замечательный поэт, к сожалению почти что неизвестный в России, перевел Гейне и Ленау с немецкого. Я этому ужасно позавидовал и решил взяться за Бодлера. Я перевел несколько стихотворений Бодлера. Получилось, видимо, чудовищно. Никогда потом к этим переводам не возвращался, к счастью они не сохранились. Но зато я вспомнил, что мы когда-то ходили в «Художественную литературу» к такому-то человеку. Я отнес переводы туда, его не было на месте, я оставил переводы в редакции. А через какое-то время он мне позвонил, я приехал в редакцию, он раздраконил переводы. «Но, — говорит, — все-таки давайте пробовать. Я буду делать двухтомник Теофиля Готье. Один том будет составлять поэзия, там у меня переводят такие-то и такие-то, давайте попробуем сделать одну вещь, а там поглядим, может быть, что-то и дальше получится».

Должен сказать, это была адская работа. Готье совершенно не мой поэт, не для меня совершенно — такой чеканный классический лирик. Это теперь нам он кажется классическим, они-то себя романтиками считали. Это такая поэзия, которую Гумилев очень любил. Кстати, Гумилев и переводил Готье — чеканная мужская поэзия, любующаяся миром во всяких его подробностях, красотах — женских красотах, красотах города, природы, такой городской XIX век, Париж. Это была совершенно не моя манера, ломать себя приходилось очень сильно. Олег Степанович меня школил жестко. У нас были очень хорошие отношения, но в профессиональном смысле он сильно меня школил, и я думаю, что это пошло мне на пользу.

Но главное даже не это, важнее то, что наши отношения продолжились. Он меня отвел в испанскую редакцию и там представил. Соответственно, начались испанские и латиноамериканские переводы. И в редакцию стран Восточной Европы, где я через какое-то время начал переводить поляков, немножко болгар, немножко венгров, причем венгров с подстрочника, конечно. С польским и болгарским я сам как-то справился, а с венгерским — уже нет. У венгров принцип какой — все слова должны быть венгерскими, они даже для слова «электричество» или для слова «революция» имеют свое венгерское слово, а не какое-нибудь другое.

И наконец — я говорю об этом в последнюю очередь, хотя нужно было бы в первую, — Лозовецкий меня познакомил с Анатолием Гелескулом, замечательным переводчиком, работы которого я к тому времени уже знал. Я видел его на выступлениях, читал его переводы, и для меня в поэтическом смысле это было очень сильное потрясение, долгое время я находился под его гипнозом. Я не подражал ему — у меня совершенно другой склад и манера, — но для меня было необыкновенно важно, что я на протяжении многих лет дружил с ним, входил в его близкий круг. Видимо, в тогдашней связи было что-то очень юношеское. Юность прошла, но я очень его люблю до сегодняшнего дня — и как переводчика, и как человека.

Он совершенно поразительный человек и, по-моему, лучший русский переводчик, возможно, даже лучше Жуковского. По крайней мере точно, что это такой масштаб величин, как Жуковский, Анненский, Пастернак и Бенедикт Лифшиц. Это уровень лучшего, что сделано в переводе на русский язык. А переводит он и с португальского, и с польского, и с немецкого, и с французского, ну и с испанского, само собой. Лорку он подарил российскому читателю и сколько еще замечательных поэтов. В общем, для меня это было очень важно и очень интересно.

Наши с ними разговоры по поводу переводов были немножко похожи на разговор двух художников у Чехова, не помню, в каком из рассказов. Там один художник другому говорит: «Знаешь, брат, вот это место у тебя как-то…» — и показывает на картине, куда-то там пальцем тычет. Другой говорит: «Да, да, тут надо еще работать». И вот наши разговоры с Толей они были примерно такие. Он совершенно не любит никакое теоретизирование, это не его совсем.

На уровне ощущения?

Но ощущение безупречное в этом смысле. То, что он может сделать просто так, с ходу — это совершенно потрясающие вещи. Мы вместе работали над несколькими книжками, но одна была очень важна для него и особенно для меня. Это книжка переводов польского молодого поэта, почти мальчика, погибшего во время Варшавского восстания — Кшиштофа Бачинского. Книжка была абсолютно непроходная по тогдашним временам — это был 1977 год, наверное[23].

Тем не менее вам заказали ее перевод?

Понимаешь, редакция стран Восточной Европы в «Худлите» — это была совершенно особая вещь. Там собрались люди, которые сами ходили по грани: там была, скажем, Ника Глен, одна из ближайших подруг Ахматовой и хранительница части ее архива, там была Юлия Марковна Живова, с которой мы в основном по польской части и работали. Хорошо, что