Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

тягостным, не связывающим, продолжением тебя, твоего тела и сознания, которые тоже друг другу не противостоят. Ощущение единства жизни, не столько материальное, сколько энергетическое. Чувство какой-то силы, но легкой, словно во сне. Не могу сказать, что всем происходящим при этом управляешь, но и щепкой в потоке себя не чувствуешь, будто это стихия, но родная: и ты с ней заодно, и она к тебе не враждебна. Конечно, такие удачи редки, и это ощущение быстро проходит, снова становишься собой, втягиваешься в свою раковину. Но память о пережитом остается, остается желание вернуть прежнее чувство, и эта тяга дает силу работать дальше.

О временах Борхеса и начала социологии (часть I)

Впервые: Полит. ру. 2009. 25 октября (https://polit.ru/article/2009/10/25/dubin1/). Беседовала Любовь Борусяк.

Борис Владимирович Дубин — социолог, автор ряда книг по социологии, руководитель отдела социально-политических исследований «Левада-центра», известный переводчик, лауреат огромного количества премий в России и за рубежом. В частности, награжден премией Андрея Белого «За гуманитарные исследования», Международной премией Ефима Эткинда, национальным орденом Франции «За заслуги».

Боря, я только некоторые твои регалии назвала — все вспомнить невозможно. Твой французский орден — он просто «За заслуги»? Не «За заслуги перед Отечеством», как у нас?

Там есть какая-то официальная формулировка (точно не помню), но суть ее в том, что это за заслуги перед Французской Республикой.

Да, ты же еще был преподавателем двух или трех вузов?

Я уже в прошлом преподаватель, несколько лет не читаю, хотя и преподавал, вместе с коллегой, Львом Гудковым, и по отдельности — в Институте европейских культур при РГГУ, в Московской высшей школе социальных и экономических наук у Теодора Шанина. Еще совсем немножко я преподавал в Высшей школе экономики, буквально несколько лекций там прочитал. Были еще предложения, но уже нет ни времени, ни возможности подготовиться.

Еще что-нибудь забыли?

Нет, всё, достаточно.

Борис, мне хочется начать разговор с твоей филологической и переводческой деятельности. Я думаю, ты рос таким книжным мальчиком, потому и пошел на филфак. Ты тогда уже переводил?

Нет, я и не думал тогда, что буду переводить.

А писал?

Писал, конечно. Я писал стихотворные сочинения, наверное, лет с двенадцати-тринадцати, но это было довольно дилетантское занятие. По крайней мере, до того времени или до того случая, который сыграл большую роль в моей жизни. Случай, наверно, важен для любой жизни, но для моей — точно. Случай свел меня с молодыми московскими поэтами, которые через несколько месяцев организовали группу СМОГ. Вот тогда началось что-то более серьезное со стихами.

А как ты к ним попал?

В общем, совершенно случайно. У моей избранницы, ставшей потом моей женой, с которой мы в мире и согласии живем до нынешнего дня, была прекрасная учительница литературы Галина Михайловна Полонская, очень для нее авторитетная. Когда мы с ней познакомились, а мы и сейчас еще иногда видимся, в доме у этой учительницы были такие четверги, когда у нее собирались молодые люди.

Это было «вегетарианское» время, 1963-й — начало 1964 года, не началась еще фаза удушения — дело Бродского, Даниэля — Синявского… Это был коротенький кусочек времени, когда моим сверстникам, людям чуть-чуть постарше, чуть-чуть помоложе, на какой-то очень короткий срок удалось собраться и словно вырваться из подполья. Вырваться, собственно, куда? В печать мы не пошли, ни в каких органах не участвовали, никаких постов не заняли, но, по крайней мере, была возможность что-то прокричать. Довольно быстро эта возможность исчерпалась.

Я один раз пришел на этот четверг, потом второй, и где-то, по-моему, на третий раз там оказался молодой человек, мой сверстник, исключительно симпатичный — поэт Владимир Батшев. Человек он был очень заводной, он и меня вкрутил в свою бесконечную беготню по Москве, какие-то разные дела… Мы стали довольно часто видеться, но главное, я послушал то, что он читал. И по-моему, в тот же вечер, а может в следующий, я послушал с пленки Леонида Губанова.

А его самого там не было?

Нет, я потом с ним познакомился, и это меня очень сильно сдвинуло. Вот тогда и началось что-то более серьезное со стихами, начались мои «смогистские» дела, но это все очень быстро кончилось. Когда люди читают какие-то воспоминания о СМОГе, да и сам я их читаю, иногда представляется, что это была какая-то растянутая история. Нет, все это было буквально в течение нескольких месяцев, моментально: все уместилось между концом 1964-го и началом 1966 года. Но как много и плотно удалось набить в это короткое время: совместные выступления, публикации — сначала самиздатские, потом тамиздатские, попытки кого-то из нас попробовать что-то напечатать, бесследные и бесполезные, потому что ничего они не дали.

Ни у кого?

Практически ни у кого, не надо было даже терять на это время. История известная, она уже много раз описана: Евтушенко, который, грозя выйти из редколлегии журнала «Юность», добился публикации двенадцати строчек Губанова, двенадцати строчек из большущей поэмы «Полина». Они были напечатаны на правах отдельного стихотворения, по-моему, даже с фотографией. Тут же этот отрывок был перепечатан во Франции в «Антологии русской поэзии ХХ века», которую патронировал Арагон. Это имело большой резонанс, Леня немедленно стал знаменитостью. Он и был знаменитостью в узких московских кругах, но тут стал международной знаменитостью.

Это всё. И было еще несколько выступлений, последнее из которых состоялось в самом конце 1965-го или в самом начале 1966 года в Центральном доме литераторов, где литературная комиссия в лице старших товарищей решила послушать группу молодых поэтов. Там были очень известные в советской поэзии люди: Кирсанов, Слуцкий, Самойлов, Юнна Мориц, чрезвычайно резко воспринявшая нашу поэзию и нашу позицию. Мы действительно сильно противопоставляли себя людям, которые сидели в этом зале, и не всем это нравилось.

А был хоть кто-то, кому понравилось?

Нет, но Слуцкий был мудрый и умный человек, он совершенно спокойно к этому отнесся, был Лев Славин, очень известный советский прозаик и драматург, уже пожилой человек. Со Слуцким потом у моего университетского товарища Михаила Елизарова и у меня даже завязались отношения: мы к нему ездили, показывали свои стишки, он драконил нас всячески, но нужно сказать, что он сделал первые толчки, чтобы мы куда-то пошли и кому-нибудь это показали. Он нас представил в «Комсомольской правде», нам кто-то оттуда звонил, хотя, разумеется, ничего там не вышло.

А он надеялся, что выйдет?

Он считал, что все равно надо пробовать, раз вы уезжать никуда не собираетесь. Впрочем,