Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

я всю жизнь такой был, я плохо сливаюсь с коллективом — не получается. В общем, до «смогистов» никакого круга у меня не было.

Во времена «смогистов» ты был почти еще ребенком, подростком.

Нет, я не был ребенком — все-таки восемнадцать, какой ребенок…

Только что школу окончил.

Скажи это Лермонтову, что он ребенок. В пушкинские и лермонтовские времена в этом возрасте чувствовали себя взрослыми людьми и делали взрослые дела.

А как ты пришел в социологию, к «своим»?

Это произошло случайно. Я, вообще говоря, работал в Библиотеке Ленина, в очень хорошем научно-исследовательском отделе — точнее, в секторе социологии чтения внутри этого отдела, руководила им Валерия Дмитриевна Стельмах.

А как ты попал туда?

Опять все было случайно. Было понятно, что ни на какую филологическую работу после МГУ меня не возьмут или, скажем, в аспирантуру.

Почему?

У меня были некоторые расхождения идеологического или эстетического свойства с советской властью и руководством филологического факультета МГУ, который я закончил в 1970 году. Уже с третьего курса была замечена моя связь со «смогизмом», а также то, что я хожу в ЦДЛ[25] на какие-то литературные посиделки.

В ЦДЛ после 1966 года объявили несколько литературных семинаров, которые вели литературные мэтры — Давид Самойлов, Арсений Александрович Тарковский и Зиновий Паперный, литературный критик и замечательный сатирик. Собственно, к нему в семинар я и попал, но мы с Сережей Морозовым ходили и на остальные. Раз в две недели мы там бывали, и это был вечер другой жизни. Разумеется, рано или поздно об этом должны были узнать в институте.

Но, Боря, Самойлова ведь уже публиковали, и других тоже. Что же в этом было «сомнительного»?

Но ситуация начала меняться уже с 1964 года: снятие Хрущева, Бродский, потом в 1966 году Даниэль и Синявский, начинается «подписантство», затем события августа 1968 года и все, что вокруг них, и опять-таки новая волна «подписантства». Вот тогда власти на всех уровнях зачесались, так же как и университетские власти. Ведь в университете некоторое время преподавал Синявский, существовали фотографии, где они фотографировались вместе с деканом филологического факультета. Все это надо было срочно затирать, замывать, как можно быстрее.

Поэтому, если человек ходит в какой-то ЦДЛ, то это подозрительно: «Зачем вы туда ходите? Не надо туда ходить».

А что, спрашивали и советовали?

Естественно. На третьем курсе у меня была короткая и малоприятная беседа с руководством филфака. Стали интересоваться, в какой мере я благонадежен: куда я хожу, что такое СМОГ и т. д. Поэтому, начиная с третьего курса, было понятно, что никакой карьеры научной мне не светит, хотя учился я очень прилично. После МГУ я пошел по старым следам: работал в отделе хранения Ленинской библиотеки, сначала подбирал по требованиям читателей книжки, потом расставлял — в общем, физический труд. Приходил домой надышавшийся книжной пылью, с грязными руками. Давало это примерно 80 рублей в месяц, небольшие, но по тем временам деньги. Потом через родных и знакомых со стороны жены я устроился в научно-исследовательский отдел на «чистую работу». Вот тогда я попал в сектор книги и чтения к Валерии Дмитриевне Стельмах, где они меня послушали, посмотрели и сказали: давайте.

А они знали, что ты переводчик?

Нет, я тогда еще только первые бодлеровские вещи сделал и не думал, что это будет какой-то путь, но они меня раскусили быстро и случайно. Как-то в разговоре эти вполне симпатичные люди меня спрашивают: «А вы пишете?» В нашем кругу «писать» означало писать стихи, это было однозначно. Я как-то удивился и спросил: «Стихи?» И все стало со мной понятно.

А имелось в виду, можешь ли ты написать отчет?

Ну конечно. Имелись в виду отчеты, статьи, рецензии и пр. В общем, они меня туда взяли, довольно быстро я включился в исследования чтения, ездил в командировки в Белоруссию и на Урал, опрашивал сельское население.

Понравилось?

Да, вполне. Стал писать статьи в монографии по этим материалам.

Ты изучал уже социологию в это время?

Не больно много. Это все было получено здесь и сейчас от людей, которые меня окружали, умели работать с количественными данными, строить и читать таблицы. С другой стороны, я что-то стал начитывать в читальном зале Ленинки и позже в спецхране, где можно было читать уже вполне серьезную социологию. Я читал довольно широко: социологию, этнографию, антропологию, историю, немножко философию. Я брал широкий спектр, и в этом смысле я не профессиональный социолог. Я стал профессиональным социологом волею случая и обстоятельств, не учился профессиональной социологии, ничего не закончил и ничего не защитил.

Но тогда и не было большого количества профессиональных социологов в Советском Союзе.

Ну, все-таки немножко были. Старшее поколение уже кого-то породило, и из младшего поколения кто-то появился — Лева Гудков, Леша Левинсон, Саша Гофман, он закончил и защитился.

Но Саша Гофман учился в пединституте.

Я двигался примерно в той же траектории, что и они, но не был включен ни в какую академическую среду. Вообще говоря, хотя мне и вполне нравилось то, чем мы в библиотеке занимались, я думал «потянуть» до тридцати лет, а потом уйти на вольные хлеба. Все-таки тогда мои переводы уже печатали, я мог писать рецензии, и свои 105 рублей я мог бы заработать. Но тут пришел Лева Гудков в наш сектор, поскольку разогнали людей из ИНИОНа, где он служил библиографом.

В общем, произошла встреча Герцена и Огарева на Воробьевых горах.

Да. В отличие от меня, который может сидеть довольно долго и особенно не возникать, Лева другого склада. Он стал заваривать какое-то дело. Ну, во-первых, это было интересно, а во-вторых, меня попросила Валерия Дмитриевна Стельмах ему помочь. Я ей говорил о своих планах, что я все-таки свалю. Она с сожалением об этом говорила, но принимала это как некоторую данность. Она меня позвала и попросила остаться пока и помочь Леве. И мы начали разворачивать социологию литературы. На самом деле нам хотелось, конечно, чтобы это была настоящая социология или социология культуры, но поскольку не было возможности ни для того ни для другого, мы попытались это сделать в форме социологии литературы.

А какие для этого были возможности? Эмпирическое исследование чтения. Но мы придумали сделать библиографию зарубежной социологии литературы после Второй мировой войны, лет за сорок. Это был уже самый конец 1970-х — самое начало 1980-х годов. Получили разрешение на работу в спецхранах московских и ленинградских библиотек и стали «нарывать» эту самую литературу. Задача была не просто