Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко

в состоянии заключиться в одной сфере своих желаний, своих наслаждений. Таким образом, он всегда будет в необходимости, кроме начала наслаждения, принимать для своих действий какое-то другое начало. Говорить, что наслаждение можно находить и в терпении, в мужественном перенесении неизбежных страданий, — значит играть словами или лгать самому себе.

22 ноября 1863 года, пятница

Вот уже более двух недель, как продолжаются прискорбные толки о прекращении в Государственном банке платежей звонкою монетою. Это взволновало весь город или, лучше сказать, всю Россию. Винят министерство финансов: Рейтерна, Ламанского, Штиглица, который теперь уехал за границу для каких-то финансовых операций, и об нем говорят, что он бежал. Слухи носятся даже, будто Рейтерн увольняется. Одна газета даже советует ему застрелиться. Словом, в денежном и промышленном мире страшная суматоха.

Вечером Вильский с женою.

23 ноября 1863 года, суббота

Обедал у графа Блудова. Я давно не видал старика, кажется с того времени, как я виделся с ним в нашей церкви в Париже. Он ветшает. Прежде после обеда он обыкновенно разливался речами, как колокольчик, а теперь немножко поговорил со мною, М. О. Кояловичем, да и заснул в креслах. Антонину Дмитриевну Блудову принесли в креслах в гостиную: она почти совсем не владеет ногами. Хотя во всем прочем здорова, как деревенская работящая девка. После обеда еще оставался часа два.

24 ноября 1863 года, воскресенье

Поутру у Делянова и Тютчева. У последнего встретил Жандра, на днях приехавшего из Киева. Он говорит, что сначала Н. Н. Анненков тоже хотел действовать гуманным и миротворительным образом (наподобие Назимова, верно?); но, наконец, убедился в решительной невозможности этой системы с поляками. По мнению Жандра, который хорошо знает край, потому что много лет служит там, единственный способ умиротворить страну — это истребить дотла польский элемент. Они непримиримы во вражде к нам и непоколебимы в уверенности, что польское королевство и может и должно существовать в пределах, существовавших до раздела. Массу русского и малороссийского народа тех губерний они считают за совершенное ничто и думают, что Польша — это шляхетство. Между тем народ страшно их ненавидит, и если бы не правительство, то в первом взрыве восстания он растерзал бы каждого поляка. Из всего этого следует, что между двумя национальностями не может быть других отношений, кроме радикального истребления одной другою. Россия, разумеется, не может согласиться на уничтожение себя, и как она сильнее, то дело должно кончиться истреблением польской национальности. Кажется, и правительство, наконец, поняло эту печальную необходимость и начинает принимать меры, ей соответствующие. Мелкую безземельную или малоземельную шляхту оно намерено переселить в Оренбургскую, Самарскую и другие губернии, а богатых помещиков заставит продать свои поместья русским.

25 ноября 1863 года, понедельник

В совете университета. Ничего особенного.

27 ноября 1863 года, среда

Работы — составление отчета по Академии, записка в Совет по делай печати. Все это трудная работа, потому что все — пустяки. Против обычая моего, я как-то мало о них забочусь, а между тем они, как говорится, на носу стоят. Вечером в опере. Давали прелестную, грациозную «Ченерентолу» и пели прекрасно, как всегда: Кальцолари, Нантье-Дидье и пр.

28 ноября 1863 года, четверг

Не был сегодня в заседании Академии — занимался составлением записки по поводу отзывов газет об университетских правилах и напрасно только потерял восемь рублей; вопрос об этом отложен до следующего заседания.

В заседании Совета по делам печати Пржецлавский требовал, чтоб запретили такие книги для народного чтения, как сонники, гадательные и пр. «Для чего?» — спросил я. «Чтобы не усиливать народных предрассудков». — «Предрассудки эти будут и без книг, пока народ будет в невежестве. Запрещением вы тут ничего не сделаете, а только раздражите умы». Совет отверг предложение Пржецлавского.

Гончаров указал на одно место в «Дне», где повествуется, каким образом один православный священник (кажется, в Волынской губернии) в имении графини Потоцкой доказывал в церкви крестьянам, что они свободой своей обязаны единственно своей помещице, и кончил тем, что провозгласил в молитве ее имя, как провозглашаются имена лиц царствующего дома. Совет определил довести об этом до сведения министра.

«Московские ведомости» сильно нападают на киевского генерал-губернатора Анненкова.

29 ноября 1863 года, пятница

Вечером Ульшевский с женой.

30 ноября 1863 года, суббота

Бедная моя Катя с самого переезда с дачи страдает. Это одна из тех жестоких скорбей жизни, против которых бессильны все средства. Вся жизнь ее есть не иное что, как страдание.

1 декабря 1863 года, воскресенье

Проклятый отчет меня давит. Записку я сегодня уже кончил.

Иметь власть хорошо не для того, чтобы выситься над другими, а для. того, чтобы, держа людей в страхе, препятствовать им делать тебе пакости, заставлять их чувствовать, что они не могут сделать тебе зло безнаказанно.

Вот И. И. Давыдов, скончавшись, такую нехорошую память по себе оставил, что вчера члены Академии нашего отделения просили меня вовсе не говорить о нем в отчете, так как дурно, то есть правдиво, о нем что-нибудь сказать, особенно с кафедры, не приходится, а хорошее все было бы сочтено за ложь, и никто бы этому не поверил. В самом деле, однако, так ли он был виноват? Разумеется, он был не лучше, да и не хуже других. Хуже других он был только тем, что был невоздержнее в господствующих или главных своих пороках — корыстолюбии и мелком честолюбии. А невоздержность эта не то чтобы заставляла его делать другим зло, — он вовсе не был зол по природе своей, — а заставляла унижать себя пресмыкательством перед сильными и исканиями. Я всегда называл его ловцом пред господом житейских благ. Но он готов был даже услуживать другим, делать нечто вроде добра им, конечно, если это не было противно его выгодам. Да кто же иначе и поступает? Опять повторяю, он превосходил всех других невоздержанием в своих пороках, а не самыми пороками. Умей он немножко себя обуздывать, он оставался бы тем, чем был, не казавшись таковым, и оставил бы по себе память человека даровитого и почтенного, потому что он был очень даровит. Многие были лучше его единственно потому, что были скрытнее его.

Поутру у Вернадского.

Человек бывает хорош, и то ненадолго, только один раз в жизни — в молодости. Потом он становится все хуже и хуже, портится, воняет, — и если его не просолить всего насквозь, до костей, высшими верованиями, идеями, то задолго до смерти он загноится и совершенно протухнет.

2 декабря 1863 года, понедельник

Я не знаю, почему хуже