Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко

газетах были вообще осуждаемы правила, но это, кажется, так, ради оппозиции всему, что делается правительством. Но это пока, по-видимому, не производит впечатления на юношество.

Сверху собачья старость и разврат, снизу — грубое и глубокое невежество. Мудрено ли, что Европа считает нас варварами?

15 ноября 1863 года, пятница

Известная доля легкомыслия необходима, чтобы не дать нам слишком погрузиться в тревожные и мрачные думы. Вечером Вернадский и Огильви.

16 ноября 1863 года, суббота

Поутру был у меня В. М. Княжевич и долго просидел.

Напечатаны имена лиц, участвовавших в поднесении образа М. Н. Муравьеву в его именины. Тут все аристократические имена, начиная графом Блудовым и оканчивая Помпеем Батюшковым. Гуманнейшему генерал-губернатору Суворову было предложено тоже участвовать в этом деле;

Он отказался, сказав, что не может сделать этой чести такому людоеду, как Муравьев. О, гуманнейший генерал-губернатор! Как вы глупы! Неужели вы думаете, что бунты могут быть укрощаемы гуманными внушениями, наподобие назимовских, а не казнями?

К несчастию, долго, а может быть и навсегда, на земле запутанные и связанные узлы страстей человеческих и глупостей будут рассекаемы мечом и топором. Почему же не повесить было нескольких ксендзов и отчаянных повстанцев, когда они вешали и мучили наших солдат, священников и всех, кто попадал к ним в руки? Но мстить не годится, скажете вы. Да разве правительство мстит? Оно наказывает. Но наказывайте мягче, говорите вы. О, гуманнейший генерал-губернатор! Разве вы не знаете, что действительное наказание может укрощать только некоторых, а не то, которое сам преступник выбрал бы для себя? А к несчастию, оказываются действительными в некоторых случаях только виселицы. Правда, вы, гуманнейший генерал-губернатор, выпускаете из тюрем воров, потакаете всяким мошенникам и довели даже полицию в Петербурге до того, что ее никто в грош не ставит; но ведь это же нехорошо. Оттого в Петербурге всякому мошеннику жить легко, а худо только честным людям. В общественном деятеле самая гуманная черта есть справедливость, а вы, гуманнейший генерал-губернатор, есть не иное что, как слабоумный господин, ищущий популярности.

Тютчев написал, говорят, прекрасные стихи по поводу отказа гуманнейшего генерал-губернатора от участия в поднесении образа Муравьеву. Мне Владислав Максимович Княжевич обещал их прислать.

17 ноября 1863 года, воскресенье

Польская свобода не стоит того, чтобы сами поляки так дорого за нее платили.

Как ужиться польскому элементу с русским, — вот вопрос. А они обречены судьбами истории и территорий своих жить вместе, следовательно, уживаться. По закону вещей, сильнейший элемент должен быть преобладающим, — а сильнейшим здесь является русский. Вот чего поляки ни понять, ни снести не могут. Полонизм и руссизм не могут слиться уже по одним религиозным причинам, но они могут соединиться. Нельзя не согласиться с тем, что этому соединению могут много, или, лучше сказать, исключительно, содействовать русские. Одними административными мерами этого достигнуть нельзя. Надобно, чтобы наш общественный дух стремился к этому соединению превосходством нравственным, превосходством образования своего и уравнением прав. Мысль о мщении должна быть выкинута из умов наших, как преступная. Но в состоянии ли наш общественный дух исполнить эту задачу? Увы! Я сильно опасаюсь противного.

18 ноября 1863 года, понедельник

Во времена софистов гуманный элемент начал вытеснять у греков их национальный элемент. Греки в понятиях много выигрывали, зато они столько же или еще более теряли в нравах, которые опирались на их национальность. Эта последняя, разлагаясь, терялась в общечеловеческом, как всякая индивидуальность, умирая, теряется в безбрежном океане и движении всеобщей жизни. Все исходит от общего и исчезает в общем.

Новое и старое. Новое или развивается органически из старого, или прививается к нему. Во всяком случае несправедлива мысль слишком жарких поборников нового, что все старое сгнило и что надобно радикально его отбросить, чтобы насадить на место его это новое. Если бы действительно все старое сгнило, то на чем же утвердили бы новое? Последнего не к чему было бы даже привить. Если народ не имеет ни преданий, ни стремлений к лучшему, так каким образом вы приложите к нему ваши идеи этого лучшего?

На обеде у вице-президента Академии медицинской Глебова. Лукулловский обед! Он так пленил физиолога Якубовича, что, вышед из-за стола после обеда, он обратился к толстяку-повару и обнял его. Повар этот принадлежит Английскому клубу, который славится своим столом более, чем какими-нибудь другими достоинствами. На обеде у Ивана Тимофеевича были все знаменитости медицинские, между прочим Дубовицкий, Цыцурин, Кабат, Якубович и пр. Все приукрашены эполетами генеральскими и звездами. Я один без звезды был, которой не надел, потому что не предполагал никак у скромного Ивана Тимофеевича такого помпезного обеда. К счастью, однако, все эти почтенные люди настолько были учтивы, что притворились, будто знают меня по имени, и были ко мне любезны как нельзя более. С Дубовицким и Якубовичем я особенно познакомился. Члены этого медицинского общества, по-видимому, очень дружны между собою. Праздник этот был дан по случаю именин маленького сына Ивана Тимофеевича. У него премилая жена, которая потеряла уже нескольких детей, и в том числе сына, говорят, прелестного и даровитого мальчика 14 лет, от чего почти чуть не сошла с ума. Теперь этот двухлетний ребенок ей как бы заменяет потерянных, и она не знает, как выразить свой восторг.

20 ноября 1863 года, среда

Поутру у ректора. Очень добрый, честный, благородный человек, но лишен вовсе правительственных и распорядительных способностей, так что он непременно должен будет зависеть от других.

Если я имел какие-нибудь успехи в жизни, то обязан за них не уму моему, не способностям, ни даже характеру или каким-нибудь предварительным соображениям и плану, а чистой случайности.

21 ноября 1863 года, четверг

Маленькие обиды чувствуются иногда сильнее больших. Умер И. И. Давыдов в Москве, 15 ноября.

Наслаждение (проповедуемое материалистами) есть нечто другое, нежели довольство самим собою (своим внутренним миром и своим бытием). Оно состоит в беспрерывном, так сказать, поглощении того, что нам приятно, в беспрерывном ощущении одного того, что соответствует нашим желаниям; довольство возможно и при отсутствии приятных ощущений. Оно состоит в сознании того, что мы живем и поступаем сообразно с идеями, которые мы признали за начало и закат нашей деятельности. Начало наслаждения ложно уже потому, что оно неосуществимо; ему противятся условия природы и условия нашего существования. Если бы, наконец, человек вполне проник в таинства природы посредством науки, то он должен бы увидеть, что она не всегда и не во всем готова удовлетворить его требованиям. Никогда она не сделается только орудием его, а не достигши этого, человек не