Избранное - Леонид Леонов

Илья. Одевайся, танкистка. Мать с одёжей стоит.

Лена (вздрогнув). Вот видишь... они и ушли. Не дуйся, Илья. Кончится война, вернусь учительницей, ты станешь агрономом... будем жить. И как ценить станем всё! (Оглянувшись на дверь.) Давеча ехала — листья последние летят... и каждый как родного в дальнюю разлуку провожала. Прощайте до весны, милые! (Тряхнув головой, весело.) Мы даже и не вспомним о нём никогда. Ну, давай руку...

Мамаев (возвращаясь). За нами, дочка, приходили. Прощайтеся.

Катерина обнимает дочь; долго смотрит в лицо ей, зажмурится и опять посмотрит. Мамаев пожал руку жены: не обниматься же на людях!

Всего не перескажешь. Присматривай... Присядем.

Все присаживаются на долю минуты. Илья закуривает при этом. Слышен гул проходящей за окном толпы.

Пошли.

Катерина (низко кланяясь). Где ни придётся лечь костям моим — навещайте.

Мамаев (сурово). Как бог даст.

Все ушли. Лена задержалась на пороге.

Лена. Мама!.. Пойдём с нами, мама. Что ты здесь одна останешься!

Катерина. Нет. Лёнушка. Я тут каждую половичку в лицо помню, по голоску признаю. Здесь я плясала, как замуж шла. Отца тут на войну провожала. Тебя вон там, под окошком, родила...  (И с суровой признательностью она обводит глазами эти места главных событий в её жизни.) Ступай своим путём, солнышко!

Лена ушла. Катерина поправляет сбившийся половичок, привёртывает фитиль в лампе и, прямая, бесстрастная, садится у стола.

Уголёчек останется, и того уголёчка не спокину.

Песня за окнами стихает. Ярче горит лампада, освещая тёмное ночное лицо бога.

Конец первого действия

Действие второе

Пять крутых ступенек сводят из наружной траншейки сюда, в просторную землянку с низким накатным потолком. Налево вверху полуокно, полуамбразура, в которую смотрит ночь. Почти готовая дверь стоит у входа в груде свежих стружек: дверной проём временно завешен трофейным брезентом с косой надписью: «Reichspost». Чёрные готические буквы спорят в чёткости с белым шрифтом боевого кумачёвого лозунга, свисающего драпировкой со стены. Круглая, из бензиновой бочки и с походным котелком наверху, печка топится на переднем плане; бок её красновато светится в темноте. Справа нары в два яруса, слева — простой, ниже обычного стол с чурбаками вокруг вместо табуреток и скамьёй по стене. На столе хлеб и, с краю, сделанная из маслёнки, пылает коптилка. Положив лицо в ладони, Лена не мигая смотрит на высокое жёлтое пламя. Слабо слышна гармонь, далёкие паровозные гудки, и порывами сочится осенний холодок; пламя гнётся, и колеблется полотенце на верёвке, протянутой поперёк землянки.

Лене холодно: она встаёт подкинуть в печь поленце. Падает железная приставленная сбоку клюшка, и тогда приподнимается Устя, спавшая на соломе под пёстрым лоскутным одеялом.

Устя. День уж аль ночь?

Лена. Вечер, спи. Илья зайдёт, когда нужно. Ты спи.

Устя (потягиваясь). Что же это снилось-то мне? Хорошее такое...

Лена. Хорошее, а забыла.

Устя. Не-ет... (Закрыв глаза, чтоб увидеть ещё раз.) Знаешь, будто иду я в крутую гору, высоко-высоко. И всё цветы кругом, краси-ивые, каких и на свете не бывает... Только без запаха. И будто не рябая я нисколько. Лё-ёгкая, в подвенечном платьи иду... (Строго.) Ты смеёшься? Сейчас надо мной нельзя смеяться.

Улыбаясь, Лена заплетает самый кончик длинной её косы.

И вот уж всё сокрылося... и гора, и облачинки, а я всё иду-у. И только бареточки на мне, чёрненькие, поскрипывают: скрип да скрип... К чему бы это, Лёнушка?

Лена. За счастье бьёмся. Значит, к счастью, Устя.

Устя. Иду и радуюсь, а чему — не знаю. И спросить не у кого. Ни маменьки у меня, ни милого дружка... Ты не верь, что про меня плетут. (Стыдясь  и еле слышно.) Я ведь девушка, никого ещё не обнимала. Кому я нужна... такая! (Выставив руки, точно видит их впервые.) Эва, какие лапищи...

Лена. А как ты ими часового-то задушила: пригодились, значит. Я тебя и не признала тогда... словно рысь кинулась. Как ты его разглядела? Ведь тьма была.

Устя. Не знаю. (Усмехнувшись.) И не крикнул, как я его обняла. Только затрепетал весь. (Помолчав.) Утром я пошла взглянуть — высокий, лежит, с усиками... подлец!

Она поднялась — сильная, размашистая, прежняя. Прижав каравай к кофте, под которой проступила могучая грудь, она отрезала ломоть и крупно посолила. Лена смотрит на неё, любуясь ею.

Может, и нынче женишка себе впотьмах нашарю. В клочья изорву!

Откинув занавес, Илья всматривается в сумерки землянки. Оробев, Устя опускает руку с хлебом.

Пора нам, Илюша?

Илья. Не пора, но скоро. За ужином, небось, не ходила?

Устя. Принесла, на печке греется. Уйти мне, Илюша?

Илья. Там Ефим ногу распорол. Спросишь у Похлёбкина, кто с нами третий пойдёт.

Устя ищет себе накинуть какую-нибудь одёжку, и всё попадается не то.

Тебе и пробежать-то десять шагов.

Она ушла, как была, с непокрытой головой.

Лена. Зачем прогнал? Она тебе сердце своё под ноги стелет.

Илья. Всё равно ей девать его некуда! (Подойдя вплотную.) Ну, награди меня за то, что будет.

Лена отступает, пугаясь его.

Сейчас пойду поезд немецкий в преисподнюю спускать.

Лена. А мы с Устей третьего дня ходили...

Он порывисто обнял её, Лена отбивается как может.

Не надо, несчастье у людей... Не надо, нельзя.

Илья (глухо). Всё можно. Ночь на земле.

Лена. Не хочу. Пусти. Укушу тебя.

Илья разжал руки. Лена отошла, содрогаясь.

Лучше дверь навесь, как вернёшься. Мёрзнем с утра.

Илья. Не вернусь я, Лена... Вот, закрою глаза и вижу, как лежу один, в росе, под насыпью. И птица ночная мне на лоб садится. Лапочки у ей холо-одные. Скажи... любишь меня?

Лена (шагнув к двери). Выпусти. Боюсь тебя.

Илья. Не выйдешь, пока не скажешь. В глаза говори, любишь?

Лена. Я не могу так, вслух, Илья. Это говорят на ухо, нежно. Это один раз в жизни говорят... Ну, я ещё не умею... это слово. (Очень тихо, через силу.) Разве без любви замуж выходят!

И, словно обожжённый её признаньем, Илья садится и опускает голову. Приподняв бровь, Лена наблюдает его.

Ты недоволен этим, Илья?

Илья. Предсказанье мне было. Убьют, кого ты полюбишь.

Лена. Кто... кто это тебе сказал?

Впервые она заглянула себе в сердце и удивилась, что не Илья отразился в зеркале её испуга.

Глупости... кто же нынче верит в это!

Илья. Уж сбылась половина. Гадали на тебя, а ты и приехала.

Лена (с холодком). Так ты... откажись от меня, Илья. (Громко, в сторону входа.) Простудишься, Устя!

И тотчас же, с мешком на плече, Устя, слушавшая у двери, виновато спускается в землянку.

Устя. Сами идут сюда. (Ища глазами.) Куда бы мне положить... Груз-то больно сердитый.

Лена. Клади к стеночке. Осторожней.

Устя (когда Лена наклонилась помочь ей). Шепни ему, чтоб не боялся. Гаданье в любви не сбывается. (Горько.) Уж чего только я себе не нагадала!

Лена (громко и распрямясь). Мой жених, Устя, не боится ничего на свете.

Лекарство подействовало. Илья поднимается, расправляя сильные свои плечи. В ту же минуту сюда деловито и безмолвно спускаются начальники: Похлёбкин, Травина, Дракин и ещё какие-то, видимо, из дальних, глухих деревень, мужики, из которых один время от времени произносит: «вот это в акурат будет», а другой — «присоединяюся». Все они кажутся выше обычного, потому что тени их достигают самых брёвен наката.