Избранное - Леонид Леонов

Старушка (повязывая шалью старика и высвобождая бороду наружу). Неколи, миленькая, сроку нет. Поедем людей будить.

Мамаев. Счас ехать-то хорошо, светлы-ынь. Пожары кругом.

Возвращаются Потапыч с Устей, одетой в брезентовый с капю­шоном и подпоясанный верёвкой плащ.

Потапыч. Ну, жизни своей ерой, сбрую тебе отыска-али... С бубенцом! На всею Русь прозвенит. Одолжи кучерёнку кнута, Мамаич!

Мамаев (подавая Усте кнут). У опушки, где селезни, силы-то подкопи да в нахлёст махани: стреляют.

Устя. Слава-те, езживано.

Бирюк. Эй, может, и не встренемся... Демьяныч!

Но Туркин не отзывается на зов друга, и руки Бирюка опускаются. Все провожают отъезжающих стоя, — за исключением Дракина: явно потрясённый зрелищем народной беды, он сидит — локтями в колени и закрыв руками лицо. В открытую дверь слышно последнее напутствие чёрной гостьи — «Обороняйтеся, родные, обороняйтеся...» и нещадный дребезг бубенца: Устя стегнула лошадей. «Э-эх, ты, горе моё с колокольчиком!» — произносит Бирюк и надевает шапку. В сопровождении Похлёбкина возвращается Травина.

Травина (обведя всех глазами). Ну... побеседовали, хозяева? За вами слово теперь.

Илья (решительно становясь к ним в ряд). Кто с нами, на жизнь и смерть, чтоб Германия плакала... называйсь!

Они стоят трое, на отлёте, и взглянуть на них сейчас, значит бес­поворотно присоединиться к ним.

Догорает Азаровка-то!

Похлёбкин (доставая бумагу из портфеля). Кстати, и в ведомостя оформим.

Травина (вполголоса). Эти вещи, Похлёбкин, не записывают.

Илья. Ты, Василь Васильич, лучше на пальцах загибай.

И опять, пожав плечами, Похлёбкин закрыл портфель.

Мамаев. Во-от!.. и начинай с хозяев: Мамаев с дочкой.

Он обнял подошедшую к нему Лену. Со словами: «И я, и меня вставь!» несколько человек переходят на сторону добровольцев. Донька тоже перебежал к ним, и бабка, поднявшая было руку, уже не успела произнести своё обычное «шши-ты!»

И Устю! Вековухе ничего не заказано. И плакать по ей некому.

Ещё двое-трое присоединяются к этому ядру будущего отряда. И вдруг Похлёбкин, зорко следивший за течением собранья, резко поворачивает голову в сторону, где, за спинами односельчан и под шумок, Потапыч пробирается к выходу.

Похлёбкин (ударив, как бичом). Стой... Потапыч!

Потапыч (вздрогнув и не сразу). Можна-а...

Среди расступившихся людей он виден весь, оторопелый и жалкий, застигнутый на месте.

Похлёбкин. Ай в гости к немцам собрался, дружок?

Потапыч (глядя на лапти себе). Обыкновенно... тёлочка у меня непоена стоит. У меня и родни-то на свете одна ета тёлочка. С ей и посидишь, с ей и душу отведёшь, пра-а...

Виноватый смешок вырывается из его груди. Собрание безмолвствует и он делает отчаянную попытку отбиться от этого молчаливого презренья.

Чево, ну чево! Какой я вояка... У меня сердце в час ударяет пять раз, а ему положено семьдесят. Видите, дело какое...

Илья (хлёстко). Трус ты, дядя, старый плешивый трус. И дурак к тому же.

Потапыч. Чево, у меня в голове-то — как в банке золота, во! (Воинственно.) Мы его и тут, немца-то... пускай придёт. Харю-то наклонится помыть, а мы его, обыкновенно, по шее-то топором. Задремит, а мы ему в глаза-те лучинкой!

Дракин (насмешливо.) Эдак-эдак, они этого страсть не любят. (Поднявшись, сурово и гневно.) Росея тебя кормила — не  выкормила. Власть советская двадцать лет с ладошки тебя питала... всё забыл, стервец? Ай у новой-то коровы вымя сытнее, а?

Травина. Не задерживайте его, друзья. Тёлочка у него. (Потапычу, спокойно.) Идите, куда вам надо, гражданин.

Дверь Потапыч открывает медленно, в надежде, что его вернут, прикажут, остановят. Великое молчание. Он побито обернулся.

Потапыч. Тёлочка-то...  ведь она  коровкой станет, тóчна. А то я и останусь, гражданы, а?

У всех на лицах кривая усмешка. Дверь закрывается нестерпимо медленно. И тогда, не помня себя, Дракин кидается к сеням.

Дракин. Погоди, как пятки-то прижгут, — вернёшься, собачья радость!

Рот его перекосило, он задохнулся. Илья торопится успокоить отца: «Папань, успокойся, папань, нас и без него хватит!» В одышке, раздёрнув ворот рубахи, Дракин обернулся к Похлёбкину.

Заместо прохвоста пристегни меня, Василь Василич. Степан Дракин меня зовут.

Бирюк (в полной тишине). Предлагаю не принимать Стёпку Дракина.

Травина (с острым интересом). А почему бы так? Поясните, товарищ.

Бирюк (угрюмо, поглаживая край лавки, на которой сидит). Больной он, грыжа у него.

Голоса: «Пожалел братана-то!», «Явственно однех кровей...»

Похлёбкин (жёстко). Ничего, Бирюк. Нам не на парад ходить. Помалкивай и с правильных граждан пример бери!

Дракин. И ещё дивуюсь я на вас, хозяева. Воевать собралися, а жевать... елову шишечку станете? Кланяюсь харчами, чем могу.

Вышагнув вперёд, Бирюк кладёт руку ему на плечо.

Бирюк. Ты што, што задумал... каторжный?

Дракин. Не жалей, всё одно сгорит. Пора нам человеками быть.

Но Максим не отходит, и Степан сердится.

Уйди с путя моего, Максим. Не хочу в такой день братнюю кровь лить. (Стряхнув с плеча его руку.) Страдаешь, что не тебе достанется?

Бирюк. (отойдя). Предлагаю ничего не брать от Стёпки Дракина.

Илья. Не мешай, дядя Максим. Отец дело говорит. (Отцу.) Давай, папаша. Пора тебе, пора. Встань во весь рост перед людьми!

Дракин (невозмутимо). Вношу на мирское дело муки сеяной три мешка да немолотого четыре центнера. Капустка тоже есть, отдаю вместе с дубовой кадушечкой. Боровка я в заговены засолил, да повял малость...

Похлёбкин. Ничего, в мужицком брюхе долото сгниёт. Давай сюды!

Бирюк раскатисто смеётся. «Вали, куча мала... а поверх он сам сядет!»

Лишаем тебя голоса, Максим Дракин.

Поднявшись, Бирюк вызывающе смотрит на Похлёбкина: не уйти ли, дескать.

Не задерживаем!

Бирюк отправляется к выходу. Голоса вслед: «Злоба какая!», «Бирюк, он Бирюк и есть...», «Шут с ним, посля сосчитаемся!», «Потапычев приятель...»

Донька (вслед). И шапка-то на ём, как у главореза какого!

Бабка его подслеповато шарит вокруг себя внучка, которого ей уже не достать. Бирюк ушёл.

Дракин (выждав тишины, ровным голосом). Ещё ядрицы вношу четыре мешка с половиной, а половину старухе оставлю. Всё-таки венчанные... Картошка не копана, корову я продал. За корову деньгами вношу три тысячи...

Одобрительный возглас: «Эк его горем-то обожгло!» И по мера того, как он вываливает перед миром свои сокровища, пустеют его глаза.

Также отрез вношу синего губернаторского сукна, с прикладом, как есть. Ещё имею при себе часы анкерного ходу. Получено за отличную езду в городе Санк-Петербурге в девятьсот осьмом году... (Он долго отцепляет их, точно снимает с самой души, и вдруг, вырвав с лоскутком и наотмашь какое-то зацепившееся колечко, кладёт на стол.) Прошу принять. Ты загибай на пальцах-то, Василь Васильич!

Похлёбкин (зачарованный этим размахом, с чувством). Вот видишь... вот посняли мы тогда жирок-то с тебя, Степан Петрович... а ты через посредство этого человеком стал. Во всё вникаешь, очи имеешь открытые на картину людского горя!

В порыве сердца он даже руку было протянул для пожатья. Тот как бы не заметил его движенья.

Дракин (отечески посмеиваясь). На тебе калошки сынок, — все собранье в их видать. А людей в дырьях да в лапотинке на болотину посылаешь. (Мужественно и сухо.) Вношу сапоги яловые с новыми головками. Да ещё пару хромовых, женихом носил. Да еще дёржаные, резиновы, выменял надысь... отдаю. Да ещё...