Темный ангел - Салли Боумен

Тем не менее, не могла не признать Констанца, имелась парочка мелких проблем. Первым делом, у нее со Штерном пока так и не обозначилось постоянной резиденции. Нет, о деньгах речь не шла, просто им так и не удавалось найти то, что устроило бы обоих. Констанца стала, выяснил Стини, до странности уклончивой, когда заходил разговор на эту тему. В сущности, у Стини создалось впечатление, будто она что-то таит при себе, но что бы это ни было, оно никак не проявлялось. А тем временем Штерны снимали в Лондоне дом за домом, и каждый был шикарнее предыдущего.

Кроме этой трудности, обнаружились и другие проблемы, имеющие отношение к Дженне. Констанца предпочитала отмахиваться от них, но Стини они казались достаточно серьезными. Сама Дженна отвергала мысль поселиться в доме Констанцы.

– Она просто побаивается Хеннеси, вот и все, – возмущалась Констанца. – Ей не стоит беспокоиться. Я сама поговорю с ним.

Кроме того, эту идею не принимал и Монтегю Штерн – и категорически. Стини счел это весьма странным. Чего ради Штерну обращать внимание, та ли горничная будет у его жены или другая? Каким образом скажется присутствие ребенка в огромном доме? Констанца не объясняла причину противодействия своего мужа. Она лишь коротко сказала, что, по мнению Штерна, она слишком много времени уделяет этому ребенку, тем не менее она уломает мужа. Стини сомневался, что муж Констанцы был человеком, которого можно «уломать», но у него хватило ума не высказываться на сей счет.

Частые визиты Констанцы к Дженне и ее ребенку неизменно приводили Констанцу в молчаливое и задумчивое состояние. День, когда у Стини состоялся прием, не был исключением. Но к тому времени Стини убедился, что припадки меланхолии возникают у Констанцы все чаще и далеко не всегда они связаны с посещением Дженны. Он ловил ее на том, что она то и дело смотрит куда-то в пространство, не слыша ни слова из веселого анекдота, который он рассказывал.

Она заметно изменилась после свадебного путешествия: стала мягче и молчаливее. Даже ее движения, обычно столь резкие, обрели спокойствие. Ее обаяние потеряло свою ощетиненность и расцвело. Раз-другой Стини подумал, что к ней возвращается какая-то детскость, но, поскольку не было явных свидетельств, он предположил, что причина изменений кроется в ее муже. Это заставило Стини заинтересоваться семейной жизнью Констанцы. Но когда Стини спросил, как она провела время медового месяца в Шотландии, она ответила ему несколько странным образом. Телеграмма, оповещавшая о смерти Мальчика, уже ждала Констанцу и ее свежеиспеченного мужа, когда они прибыли в охотничье поместье Дентона.

– Так что мой медовый месяц начался со смерти, – сказала Констанца и сменила тему разговора.

Стини и сам был рад этому. Он не хотел, чтобы ему напоминали о смерти Мальчика. За эти месяцы он уже убедился, насколько беспомощной может оказаться воля. Как бы Стини ни старался забыть то, чему они с Фредди стали свидетелями, воспоминания не давали ему покоя. Они вторгались в его сны, они посещали его днем, и как бы он ни пытался избавиться от них – а за все эти три месяца Стини буквально бежал от них! – они неизменно преследовали его. «Теперь я понимаю, чем для греков были фурии», – написал он в послании Векстону. Письмо не было отослано, потому что Стини считал, что теперь у него нет права обращаться к Векстону за помощью – он был полностью увлечен новым романом с Конрадом Виккерсом. «Я предал тебя, Векстон, – написал он в другом, таком же эмоциональном письме, тоже не отосланном, но он знал, что это не вся правда, ибо приписал в постскриптуме: – И даже хуже. Я предал себя».

Так что в вечер перед приемом и Констанца, и Стини испытывали напряжение. Весь день они провели в галерее: Констанца сидела на телефоне, дабы обрести уверенность, что все, поименованные в списке полезных гостей, прибудут на открытие; Стини же носился, проверяя, правильно ли развешаны холсты, как ложится освещение. Все было в порядке. Освещение было более чем удачным. Рамы оказались просто неподражаемыми. Полотна были очаровательными и декоративными, но в то же время они страдали вторичностью. Как только он мог поверить, что они в самом деле оригинальны и хороши? Будто месиво из восточных сладостей. Стини думал о Мальчике. Он вспомнил, во что превратилась его голова. Он снова уставился на картину. Сахар и розовая водичка, подумал Стини, и резко отошел от нее.

Они с Констанцей вернулись в его восхитительную новую студию. Стини не хотел затрагивать тему смерти Мальчика, стараясь убедить себя и Констанцу, что и позеленевшее лицо, и дрожащие руки объясняются только нервным перевозбуждением, вернисажем, приемом, списком гостей.

– Это будет ужасно, – сказал Стини. – Никто не придет. Никто ничего не купит. Все слиняют, отделываясь вежливыми недомолвками. Мне кажется, я заболеваю.

– Не падай духом, Стини, – ответила Констанца, опять устремляя взгляд куда-то в пространство. Затем, словно компенсируя свою рассеянность, она преисполнилась внимания и доброты. – Почему бы тебе не выпить? Только немного. Это поможет. Где шампанское, которое я тебе прислала?

– В ванной. Охлаждается.

– Открой бутылку.

Пока Стини занимался шампанским, Констанца стала рассматривать мастерскую; она на несколько дюймов передвинула кресло, в другом порядке разложила кучу подушек, место которым было бы в серале, включила и выключила лампы, которые появились тут ее стараниями. Она была полностью поглощена своими занятиями.

Это было в первый раз, потом говорил Стини, когда он действительно обратил внимание, насколько Констанца увлечена обстановкой, с каким наслаждением она занимается ее убранством, стараясь оживить ее. Ему тогда не пришло в голову, что Констанца старается упорядочить убранство комнаты потому, что вся ее жизнь находилась в полном беспорядке. Стини видел лишь, что Констанца, чей брачный стаж составлял три месяца, была уверена во всем.

Стини не мог сказать этого о себе. Его способность принимать решения менялась столь же стремительно, как и его настроение. Он чувствовал, что не может совладать со своей собственной жизнью, не говоря уж о деталях окружения. Только что он думал о Мальчике, а в следующую минуту его мысли переключились на Векстона; он мог клясться себе, что никогда в жизни не увидится больше с Конрадом Виккерсом, а через полчаса срывался с места и кидался разыскивать его. Все было в постоянном движении и в переменах. Констанца же демонстрировала неизменную твердость: вот это единственный допустимый материал для портьер, диван тут немыслим, а кушетка более чем подходит. В результате мастерская обрела эклектичный, взъерошенный вид: Стини чувствовал себя в ней очень неуютно. Похоже, думал он, попивая шампанское, что Констанца распоряжается в своем помещении, а не в его.