Темный ангел - Салли Боумен

Для связи потребовалось некоторое время. Когда она установилась, Штерн со своей привычной невозмутимостью приступил к делу. Он выразил потрясение, сожаление, сочувствие, сказал, что в случае необходимости готов к услугам, готов свернуть ритуал медового месяца и вернуться в Уилтшир. Учитывая, что час был поздний, он предложил принять решение на следующее утро.

– Я не думаю, что это был… несчастный случай, – тихо сказала Констанца, когда они остались одни.

– И мне так не кажется. Зависит от обстоятельств, – ответил Штерн.

Больше он ничего не сказал. Вопрос о самоубийстве не обсуждался, не рассматривалась виновность Штерна или его жены, ни слова не было сказано о фотографии, показанной Мальчику в клубе. Констанцу встревожило спокойствие Штерна, в глубине души, как ни странно, она сочла его пугающим. Как и в поезде, поступки мужа казались ей пронизанными безжалостностью. Человек, исполненный тайн, подумала она, знающий, что такое смерть. Она испытывала легкое нервное возбуждение: каковы будут действия ее мужа, когда они поднимутся наверх в спальню?

Но он ее разочаровал. С холодной вежливостью Штерн проводил ее до спальни, представил ей горничную, сообщил, что он прекрасно понимает, как она, должно быть, устала, какое испытала потрясение, поэтому он оставляет ее отдыхать и приходить в себя.

Отдыхать Констанце не хотелось. Она провела бессонную ночь. За окнами завывал ветер. Под его порывами содрогались переплеты высоких окон и массивные двери. На следующее утро Штерн вошел в ее комнату и отдернул плотные портьеры. Хлынули потоки яркого света.

– Ночью все занесло снегом, – сказал он. – И основательно. Боюсь, что не может быть и речи о возвращении в Винтеркомб, Констанца. – Он с бесстрастным лицом повернулся к ней. – Мы… отрезаны, – добавил он, покидая ее.

Они в самом деле оказались отрезанными от мира: снегопад завалил единственную дорогу. Никто не мог добраться до дома и никто не мог оставить его. Телефон не работал. Констанце показалось, что эта ситуация только обрадовала мужа, он наслаждался этой вынужденной изоляцией. Констанцу же она не устраивала. Несмотря на могучее пламя, день и ночь горевшее в каминах, она постоянно мерзла. Голоса в комнатах и коридорах отдавались гулким эхом. Вид из окон наводил на мысли об одиночестве.

– Что ты там видишь, Констанца? – спросил Штерн дней через пять, когда пурга прекратилась, но вокруг еще лежали снега. Они сидели в большом холле: Штерн у камина, а Констанца на подоконнике.

Она прижалась лицом к стеклу. Ногти впились в ладони. Вот уже пять ночей она спит одна; вот уже пять ночей ее брак так и не обрел завершения. И без всяких объяснений.

– Что я могу видеть, Монтегю? – ответила она. – Двенадцать тысяч акров белизны. И из каждого окна то же самое.

На следующий день Штерн распорядился прокопать дорожку в снегу. Он открыл дверь и вывел Констанцу на воздух.

– Видишь? – сказал он. – Свобода.

В течение трех последующих дней, утром и днем, Констанца и Штерн прогуливались на свежем воздухе. Они прохаживались по дорожке, бок о бок, рука об руку, неторопливо озирая первозданную дикость окрестностей и столь же неторопливо возвращаясь домой.

– Слегка напоминает прогулки в тюремном дворе, ты не находишь? – как-то во время прогулки сказал Штерн. При этих словах он глянул на Констанцу, словно это замечание развеселило его – в нем был какой-то подтекст, о котором он хотел дать ей знать.

– Немного, – согласилась Констанца, растирая руки. Пальцы были в плотных перчатках: чувствовала она себя уверенно и решила не поддаваться на провокацию.

– Может, пройдемся по пустоши? – тем же самым легким ироническим тоном предложил Штерн.

Порой Констанца давала себе слово, что, когда они отмеряют пятьдесят ярдов, сто ярдов, минуют балюстраду, вот тогда она заговорит. Это будет не так сложно – развернуть его лицом к себе и спросить, почему он, ее муж, оставляет ее по ночам в одиночестве.

Прошел день, два, три: она так и не решилась заговорить с ним. Слова застревали у нее в горле, точно она была ребенком. На третий день она решилась: как бы там ни было, слова должны быть произнесены без промедлений, без оттяжек. В ту секунду, когда они окажутся у балюстрады, она спросит. Еще сто шагов – Штерн приноравливал свою широкую походку к ее шажкам. Она плотно сжала кулачки, затянутые в перчатках, вцепилась в каменные перила балюстрады, уставилась на открывшийся вид, открыла было рот и замолчала.

Какая величественная картина лежала перед ней, на фоне которой человек казался таким маленьким и незначительным! Все цвета исчезли: и камышовые заросли, и пространство вереска, и темные скальные выходы – ничего не было видно под снегом. Он лежал, сколько видит глаз; вдали вздымались белые пики скал, а ниже, в их окружении, – черный плоский полукруг воды морского залива.

Море представляло собой мрачный заброшенный провал. Лучи солнца редко касались его воды; поверхность ее была закрыта от ветров стеной гор, и на ней не было даже ряби. Еще дальше, примерно в трех милях, Констанца ясно видела в прозрачном воздухе то место, где залив сливался с морем. Две голых черных скалы определяли эту границу, создавая узкий проход, сквозь который во время прилива и отлива врывалась и уходила вода. Констанца, которая побаивалась воды, смотрела на это опасное место с неприязнью.

– Там глубоко? – как-то, еще будучи ребенком, спросила она Окленда. Тот равнодушно пожал плечами.

– Бог знает. Очень глубоко. Сто фатомов[7]… двести.

Нет, она не могла выдавить из себя ни слова. Вид залива не позволял ей заговорить. Она смотрела на него, и слова не могли сорваться у нее с языка. С чувством страха и отчаяния Констанца подняла глаза на мужа.

Тот продолжал молчать. Он не отрывал глаз от простирающегося перед ним пространства, и она снова заметила на его лице выражение восторга. Наблюдая за ним, она подумала, что он вовлечен в молчаливую битву с дикостью и заброшенностью этих мест, словно принимает вызов, брошенный ему этим убийственным величием. Он, казалось, забыл даже о спутнице, поглощенный своей молчаливой борьбой. Констанца онемела. Он стоял к ней в профиль, подняв к небу бледное сосредоточенное лицо, и она в первый раз подумала, как мало она понимает своего мужа. Штерн – воплощенный Макиавелли, Штерн, подчиняющий себе всех и вся, чье присутствие привлекает всеобщее внимание в клубах и салонах – так она воспринимала его, и она ошибалась. «Сегодня я заглянула в душу Монтегю, – записала она в своем дневнике. – Она вся была отдана ужасающей красоте этих мест, этому заливу внизу, этим горам». Спустя какое-то время она осторожно протянула руку, коснувшись его предплечья. Она хотела бы сказать ему, что именно она увидела в выражении его лица, но никак не могла подобрать правильных слов. Она сказала только, что любовь к этим местам удивляет ее, что если бы ее попросили описать место, наиболее отвечающее характеру мужа, она бы выбрала совершенно иное.