Анатомия террора - Юрий Давыдов

Реформы же... Они предполагают долгий, трудный и малопредсказуемый путь. К тому же они являют собой промежуточное состояние зыбкого баланса между отжившей традицией и страшащей революцией. Реформы представали и предстают ничего не гарантирующими возможностями, ради которых общество рискует пересмотреть привычные устои жизни. Преобразования всегда начинаются на памяти одного поколения, а их конечные результаты зачастую ощущает поколение следующее. Они непременно вызывают в обществе раскол на сторонников и противников перемен, который, как правило, не перерастает в гражданскую бойню. Оба лагеря могут настойчиво пугать друг друга недовольством народных масс, опасностью забвения традиций или, наоборот, невнимания к требованиям времени. Однако и тех и других явно утешает возможность изменить вектор реформ, притормозить или ускорить их ход, сгладить нежелательные последствия неудавшихся перемен.

В процессе неспешных или быстротекущих преобразований всегда находится время учесть готовность к ним различных слоев населения, а значит, сделать вместо одного-двух широких шагов несколько менее решительных движений, показывая опасающимся, что ничего катастрофически непоправимого не происходит. Наконец, совершенно различен общественно-политический статус вождей революций и «зодчих» реформ. Безусловная несменяемость (даже незаменимость) первых подчеркивает неотвратимость и суровость ломки всего и вся в заданном ими, а потому единственно возможном, то есть правильном, направлении. Внезапное появление на политической арене и легкое исчезновение с нее вторых символизируют гибкость курса преобразований, возможность политического лавирования. В романе Давыдова отзвуки эпохи Александра II слышны постоянно, отблески судеб ее реформ освещают наступление «печальной памяти восьмидесятых годов». Однако в основном речь в нем все же идет о ситуации в революционном подполье, о шагах, предпринимаемых «людьми дела», как называли себя народники. Что же подчеркивается писателем в этом отношении, на что он пытается обратить наше внимание в первую очередь?

Здесь есть одна чрезвычайно важная черта, не раз и не два отмеченная Юрием Владимировичем. Бескомпромиссная борьба правительства и социалистов дала немало захватывающих, трагических примеров. В ней присутствовали и подлинный героизм, и коварство, и убежденность, и слабодушие, и открытый вызов, и низкое интриганство. Словом, несмотря на явную разницу в весовых категориях, соперники были достойны друг друга. Но почему этот бой не на жизнь, а на смерть порой напоминает нам бой с собственной тенью? Попытаемся разобраться в его природе, пользуясь подсказками Давыдова, которого не останавливала, а, наоборот, подстегивала царапающая шероховатость того или иного соображения, возникавшего при вживании писателя в исторический материал.

Самодержавный режим изначально являлся закрытой системой, принятие решений в которой составляло тайну за семью (если не семнадцатью) печатями. В таком государстве все зависело от очень узкого круга лиц, оказавшихся на своих постах достаточно случайно. Режим требовал от подданных безоговорочного подчинения, был нетерпим к инакомыслию и боролся с ним жесточайшим образом, порой наказывая подозреваемых даже не за совершенные деяния, а за вынашиваемые намерения. К концу 1870-х годов карательная политика властей приняла характер фантасмагории. Бывший шеф жандармов П. А. Шувалов, скажем, предложил «высылку разом из столицы всех подозрительных людей». Только противодействие военного министра Д. А. Милютина спасло страну от этой позорнейшей акции. Тем не менее в начале 1881 года газета «Порядок» сообщила, что только в Сибирь ежегодно ссылается 10 тысяч человек, и резонно назвала это «великим переселением народов». Причем в порядке вещей сделались ссылки по недоразумению, по сходству фамилий или вообще без объяснения причин.

Еще более тяжелые последствия имел принятый в 1878 году закон «О временном подчинении дел о государственных преступлениях и о некоторых преступлениях против должностных лиц ведению военного суда, установленного для военного времени». Военно-судебный психоз привел к тому, что, пользуясь словами СМ. Кравчинского, эти суды стали «лишь узаконенными поставщиками палача; их обязанности строго ограничены обеспечением жертв для эшафота и каторги»[34]. Причем военные суды решали такие дела, в которых не было ни намека на насилие. Например, дело Н. Н. Рашевского, преданного военному суду в Москве за «имение у себя запрещенной литературы». А как могло быть иначе, если по-прежнему считалось, что лишь глава государства с немногими посвященными знали точный маршрут самодержавного корабля и уверенно вели его по волнам исторических событий. Если несколько снизить пафос, свойственный писаниям монархических государственников, то в остатке окажется самое главное – монарх и его правительство желали насильственно осчастливить подданных, всерьез полагая, что знают путь к всеобщему благоденствию.

Ради этого «осчастливливания» (циники полагали, что для сохранения престола и династии) самодержавное государство само издавало законы и само же следило за их исполнением. Правда, и тут император оказывался выше закона, поскольку, еще раз повторим, лучше всех знал, что правильно, справедливо, прогрессивно, а что – нет. Вслед за ним сановники и бюрократы среднего уровня пытались встать если не выше закона, то вровень с ним, разрушая веру россиян в справедливость самодержавного судопроизводства. И если бы только законы! Верховная власть пыталась руководить даже нравственностью подданных, определять стиль их поведения в быту и на службе, диктовать моду на одежду, внешний вид и т. п. Истинный деспотизм лишь рождался в политической сфере, а вырастал до уровня повседневного кошмара во всех областях жизни россиянина, стараясь привить ему понятия о верноподданности и единомыслии как о важнейших гражданских доблестях.

Как же обстояло дело со свободой мысли и действия у революционеров, этих несгибаемых и непримиримых оппонентов самодержавного деспотического режима? Загнанные силой обстоятельств в подполье, они вынужденно, сами того не подозревая, приняли чужие правила игры. Во многом являясь порождением режима, радикалы вряд ли имели шанс сделаться чем-то иным, а не его частью. Высшим органом власти у «Земли и воли» и «Народной воли» объявлялись съезды представителей всех ячеек этих организаций, которые так никогда и не были созваны. Фактически же власть находилась в руках неких высших органов (Администрация, Центральный кружок, Исполнительный комитет), определявших и программу движения, и тактику его действий.

Решения этих органов являлись обязательными для всех членов организации, хотя дискуссии по тем или иным вопросам ни землевольцами, ни народовольцами не запрещались. Однако, в отличие от решений руководства, итоги этих дискуссий не имели никакого практического значения. Революционеры, как и их оппоненты во власти, были непримиримы к инакомыслию в собственных рядах, а внутрипартийные споры имели главной целью лишь обязательное восстановление единомыслия среди членов организаций. Народники требовали соблюдения строжайшей дисциплины от членов кружков и обществ, то есть беспрекословного подчинения решениям Центра. Путь к светлому будущему страны был четко намечен в программных документах радикалов, а потому критика выработанных планов, тем более отступление от них, расценивались как предательство народных чаяний, идеалов справедливости и т. п.

Складывалась странная и страшная картина. Надежды общества и народных масс вновь использовались в качестве ширмы, лозунга, подменяясь сугубо теоретическими выкладками о прогрессе, справедливости, счастье, упорстве в бою, терпении после него и вере в вождей. Менялся пастырь, однако система построения благополучного общества оставалась, в сущности, неизменной. И в основе ее лежало насильственное осчастливливание не понимающего своих выгод населения. В связи с этим просто нельзя отказать себе в удовольствии и не привести отрывок из разговора старого пропагандиста М. Н. Рогачева и члена Исполнительного комитета «Народной воли» А. И. Зунделевича:

« – Скажите, Зунделевич, – спросил Рогачев, – что вы имели в виду, посягая на жизнь царя, которого весь народ еще признавал своим освободителем?

– Мы думали, – ответил тот, – что оно {покушение на Александра II. – Л. Л.} произведет мощный толчок, который освободит присущие народу силы и послужит началом социальной революции.

– Ну а если бы этого не случилось и народ социальной революции не признал... Как и вышло в действительности... Тогда что?

Зунделевич задумался, как бы в колебании, а потом ответил:

– Тогда... мы думали... принудить»[35].

Правда, неплохо для демократа, противника захвата власти революционной партией и борца за народное счастье? В общем, как писал в одной из своих поэм еще в начале XIX века известный декабрист К. Ф. Рылеев: