Анатомия террора - Юрий Давыдов

Поход народников к фабричным рабочим оказался весьма многообещающим. На занятия с пропагандистами мастеровые приходили, как и работали, артелями, да еще норовили привести с собой родственников. Внимательно и сочувственно слушали они рассказы о Парижской коммуне, I Интернационале, положении рабочего класса в странах Западной Европы. Иногда огорошивали пропагандистов неожиданными вопросами, то о положении женщин в других странах, а то и вовсе об индийской философии и медицине. Были, правда, и другие примеры. Желябов вспоминал такой случай. После успешных и долгих занятий в рабочей артели он спросил одного из слушателей: «Ну, что, брат, если бы теперь тебе кто-нибудь дал 500 рублей, что бы ты сделал?» Последовал уверенный и неприятный для учителя ответ: «Я? Я бы пошел в свою деревню и снял бы лавочку»[29]. Надо сказать, что большого значения таким «проколам» народники не придавали. И, как оказалось, напрасно. Ведь исполнять роль, отведенную ими рабочим, последние отказывались наотрез. По расчетам радикалов мастеровые, никогда не терявшие связей с деревней, должны были нести социалистические идеалы односельчанам, стать передаточным звеном между пропагандистами и крестьянством, этакими «буревестниками революции». Поскольку из нехитрой задумки ничего не получилось, народники сами отправились в деревню.

Здесь их ожидало немало сюрпризов. Крестьяне отнеслись к «пропагаторам» недоверчиво: им отказывали в ночлеге, подозревали в воровстве, а то и принимали за беглых каторжников. Бывали случаи, когда крестьяне задерживали народников и передавали в руки сельской полиции, но потом, приставленные караулить арестованных, сами же их отпускали, не желая связываться с городскими властями. Даже если пропагандисту удавалось увлечь селян своим рассказом, результат чаще всего его разочаровывал. В деревне народников слушали как привычных странников, издавна переносивших полумифическую, полуреальную информацию из деревни в деревню. Лучшей оценкой таких бесед стали слова одного из слушателей, обращенные к недоверчивому соседу: «Не любо, не слушай, а врать не мешай!» Иногда жизнь придумывала для самоотверженной молодежи и более грустные сюжеты.

Пропагандист, работавший в Смоленской губернии, рассказывал в одной деревне об истории селян в Англии, об огораживании, современном их положении и т. п. Слушатели горестно качали головами: да, обидели в Англии паны народ, обманули и обокрали. Вот и у нас также было бы, но царь не допустил. И последовал вывод: у нас за царем лучше, чем у народов, где паны все решают. Иными словами, деревня осталась совершенно равнодушной к социалистической пропаганде и верной своим надеждам на монарха.

Да, крестьяне ждали нового передела земель, но были уверены, что распоряжение о нем придет «сверху», от императора. А потому и слышать ничего не хотели о республике, Учредительном собрании, Земском соборе, политических правах граждан и т. п. Прочность царистских иллюзий, непробиваемость наивного монархизма крестьянства не была оценена народниками в должной мере. Радикалы решили, что все дело в том, что ими неправильно велась пропаганда, что они не сумели стать в деревне «своими», да и язык листовок и их бесед с народом оказался далек от привычного крестьянскому уху.

После образования в 1876 году «Земли и воли» было решено исправить ситуацию и постараться завоевать расположение крестьян, организовав не набеги агитаторов на деревню, а поселения радикалов в ней. Однако и жизнь революционеров бок о бок с крестьянами не слишком продвинула вперед дело социализма. Во-первых, заедала работа по приобретенным народниками специальностям. В. Н. Фигнер, ставшая сельским фельдшером, в первый же месяц приняла 800 больных, а в течение 10 месяцев – около 5 тысяч человек. Ее сестра Евгения открыла школу на 25 детей, которую по вечерам с удовольствием посещали и взрослые. Работа по 10 – 12 часов в сутки не оставляла ни времени, ни сил, ни возможностей для регулярной пропаганды. Не будешь же стучаться по вечерам в избы и развлекать уставших людей рассказами о светлом будущем.

Во-вторых, крестьяне по-прежнему оставались глухи к социалистической риторике, зато с огромным удовольствием видели в грамотных «студентах» ходатаев по мирским делам. Наконец, в-третьих, появление в селах чужих людей и их заступничество за селян заставили помещиков, священников, сельскую полицию насторожиться и начать писать доносы либо пресекать «подрывную» деятельность народников иными способами. Так или иначе, но деревня вновь не оправдала ожиданий революционеров...

«Народную волю» давно и справедливо называют партией террористической. Однако напомним, что ее членам удалось завоевать твердые позиции в студенческой среде, выпестовать Рабочую организацию «Народной воли» и Центральный военный кружок. Сложнее всего, как это ни странно (впрочем, что же тут странного?), складывались отношения народовольцев с крестьянством. Как и все радикалы 1870-х годов, они считали крестьян стихийными социалистами, однако рассчитывали использовать их не столько для совершения переворота, сколько для активного строительства новой жизни после свержения царской власти революционерами и городскими «низами». Когда попытки создать массовую крестьянскую организацию потерпели неудачу, необъяснимое упрямство селян стало вызывать у народовольцев острое раздражение. Как писал Тихомиров: «Работа в деревне напоминает наполнение бездонных бочек Данаид, потому хватит биться около народа как рыба об лед»[30].

Правда, осенью 1880 г. ситуация несколько изменилась. Ряд российских губерний оказался охвачен неурожаем, голодом, а значит, и недовольством населения. В ожидании близкого крестьянского восстания Желябов предложил коллегам отсрочить покушение на императора, сосредоточившись на работе в деревне. Исполнительный комитет с ним не согласился, уповая на то, что убийство Александра II само по себе станет сигналом к мощному народному выступлению. Ну, а после 1 марта 1881 года народовольцам, по понятным причинам, стало не до работы в деревне.

Так они и существовали, как две несоприкасающиеся параллельные прямые в евклидовой геометрии, и революционерам оставалось надеяться, что этим прямым все же удастся пересечься по воле какого-то социалистического Лобачевского. По-иному вряд ли могло и быть, ведь вопрос о чаяниях народных масс, их представлениях об идеальном государственном устройстве является одним из самых трудных и в исторической науке, и в политической практике. Нет ничего удивительного в том, что народникам не удалось решить эту проблему, во всяком случае, они не были одинокими в своей неудаче. Народный идеал всегда был таким сгустком противоречий, что трудно однозначно сказать, о чем, собственно, мечтали народные массы.

Попробуем коротко и схематично перечислить основные положения, известные историкам. Крестьяне не знали другого государственного порядка, кроме монархического. Не считая его идеальным, они не могли предложить реальную альтернативу этому строю, а потому противопоставляли ему некую утопию, складывавшуюся веками. Народ хотел жить без монаршей, да и без чьей бы то ни было опеки. Недаром самыми популярными легендами у него были рассказы о граде Китеже и о чудесной земле Беловодье, где не существовало никакого, даже общинного, начальства и каждый имел достаточно земли для ведения крепкого хозяйства. Распространяя эти легенды и утешаясь ими, крестьяне понимали, что Китежа и Беловодья, какими бы чудесными они ни были, на всех не хватит. Им оставалось мечтать лишь о «праведном», «народном» царе, который будет заботиться о благе подданных, особенно о «черном люде». Именно поэтому самозванчество вплоть до середины XIX века имело на Руси такой успех в народных массах. Царя-самозванца крестьяне и горожане с той или иной степенью энтузиазма принимали за «праведного» монарха, ниспосланного им за муки и терпение.

Кроме того, наивный монархизм крестьянства был тесно связан с его религиозными представлениями. Начиная с XVIII века, император рассматривался подданными как наместник Бога на земле. Отсюда упования на его справедливость, его защиту от притеснителей возрастали многократно, вплоть до ожидания от него возведения «Царства Божия» на земле. Настроения народных масс, при всей их наивности, были прочнее и долговечнее иных теорий, хотя для них невозможно отыскать серьезных политических или экономических обоснований. Основное заключалось, наверное, в том, что в этих настроениях отразилась устойчивая связь монархической формы правления с русским вариантом православия, а также уверенность крестьянства в высшей справедливости патриархальной традиции, в соответствии с которой царь являлся защитником народа, сдерживающим началом для его угнетателей, радетелем за всю страну[31]. Здесь-то и таились истоки всех народнических (да и не только народнических) неудач. Вряд ли при таком положении дел в представлениях народных масс могло найтись место не то что для социалистических, но и просто для республиканских идеалов.