Анатомия террора - Юрий Давыдов

– Тогда... мы думали... принудить»[35].

Правда, неплохо для демократа, противника захвата власти революционной партией и борца за народное счастье? В общем, как писал в одной из своих поэм еще в начале XIX века известный декабрист К. Ф. Рылеев:

Несмотря на хлад убийственныйСограждан к правам своим,Их от бед спасти насильственноХочет пламенный Вадим...

Дело даже не в том, чем это закончилось и для Вадима, и для декабристов, и для народников. Дело в том, что революционное подполье оказывалось всего лишь кривым зеркалом деспотического режима. Да, конечно, не желая того, да, в условиях жестокого преследования со стороны правительства, да, народные массы издавали пока какой-то невнятный лепет, но...

Ведь и защитники монархии могли вспомнить о том, что самодержавие являлось системой выживания страны в условиях, продиктованных жесткими историческими обстоятельствами. О том, что внятной позиции народа по поводу предпочитаемой им формы правления никто никогда не слышал. О том, что ничто не подтверждает реальности планов развития страны, предлагавшихся социалистами. И самое страшное – о том, что любое подполье оказывается своеобразным отражением режимов деспотических, с одной стороны, и никому не нужным наростом в условиях демократических форм правления – с другой.

Однако что это мы все о пользе да о реальности планов и методов действия? Может быть, нравственный климат социалистических кружков и организаций с лихвой оправдывал их существование, искупая утопизм проектов будущего развития страны высокими образцами морали, царившими в этих обществах? Вот и Давыдов с огромной симпатией говорит о духе и характере подпольщиков, отдавая должное их самоотверженности, бескорыстию, преданности идее. Они действительно были героями, боровшимися с самодержавием в неимоверно тяжелых условиях, смело указывавшими на язвы, разъедавшие Отечество, противостоявшими натужной восторженности казенного патриотизма, суть которого выразил один из сановников, заявивший, что степень его патриотизма напрямую зависит от количества принадлежащего ему недвижимого имущества. Здесь самое время поговорить об одном из наиболее важных и абсолютно вневременных понятий – об истинном патриотизме гражданина своей страны. Мы, из-за свойственной российскому сознанию идеологизированности и свойственной российскому характеру безудержности, в рассуждениях о патриотизме легко скатываемся или в очернительство, или в сплошное любование тем, что находится вокруг нас (природа, национальный характер, государственные порядки и т. п.). И самоедство, и непрерывные всеобщие поцелуи являются путями тупиковыми и ни в коем случае не могут считаться проявлением истинного патриотизма.

Последний был и остается понятием двуединым, в котором неразрывно переплелись любовь к Отечеству и неприятие всего того, что мешает его развитию. Ироничный, а то и критический взгляд на самих себя также необходим государству, нации, как и отдельно взятому гражданину. В противном случае мы рискуем скатиться по лестнице-формуле, открытой в свое время B. C. Соловьевым: национальное самосознание – национальное самодовольство – национальное самолюбование – национальное самоуничтожение. Возвращаясь же к нашим героям, надо отметить, что если верно присловье о том, что «в жизни всегда есть место подвигу», то в череде подвигов революционеров конца 1870-х – начала 1880-х годов не всегда находилось место для обыденной жизни. Однако для жарких дебатов, мучительных раздумий минуты и часы у народников все-таки имелись. О чем же во время этих споров шла речь?

Давыдов спешит поделиться с нами своим удивлением по поводу странного господства тайны над человеком общественным, политическим. Находясь на государственной службе или скрываясь в подполье, этот человек настолько «застолоначален» или законспирирован, что непроизвольные движения души и обычные поступки всегда подчинены у него строгому цензору – целесообразности. А целесообразность действий человека общественного исключительно и постоянно таинственна, скрыта не только от людей посторонних, но иногда и от единомышленников. Помните, Тихомиров, отправляя Лопатина в Россию разбираться с ситуацией в народовольческих кружках, ни слова не сказал ему о предательстве Дегаева? Дело в том, что Лев Александрович заключил с провокатором своего рода джентльменское соглашение, о котором, по представлениям Тихомирова, должны были знать только высокие договаривающиеся стороны. Трудно сказать, чего здесь было больше: боязни запачкать свое доброе имя или желания сохранить данное Дегаеву честное слово. Вообще-то, в революционной среде соглашения с предателями, если выразиться предельно осторожно, не поощрялись. Поэтому Тихомирову было что скрывать от товарищей. С другой стороны, без помощи Дегаева очень трудно, а то и просто невозможно оказалось бы узнать, какие из народовольческих кружков остались «чистыми», не находившимися «под колпаком» у полиции. Так что целесообразность и мораль сошлись в данном случае в такой жестокой схватке, что выйти из нее победителем мог только какой-то гибрид этих понятий. Поведение Тихомирова по-своему логично, но послать товарища в пасть к провокатору и не предупредить его об опасности как-то слишком... целесообразно.

Искреннее сочувствие, которое Юрий Владимирович испытывает к своим героям, не может скрыть от него еще одной навязчиво-тоскливой темы, имя которой – нечаевщина. Ей посвящен роман Давыдова «Соломенная сторожка» (другое название – «Две связки писем»), она постоянно дает о себе знать в его работе «Герман Лопатин, его друзья и враги», отзвук нечаевщины слышен в блистательном «Бестселлере» и в «Коронованной валькирии». Конечно, не обошлось без упоминания о ней и в «Глухой поре листопада». Да и как могло быть иначе, если сам писатель отмечал: «Еще при жизни Нечаева возникло что-то вроде мифа о его бессмертии». И как печальный диагноз звучат слова: «...болезнь нечаевщины сидит глубоко». Не хватает лишь еще более пессимистичного: «В каждом из нас».

Что же это за недуг и в чем заключалась его опасность не только для революционного или в целом общественного движения в России, но и для ее властей, а может, и для нравственного здоровья нации в целом? В конце 1860-х годов Сергей Геннадьевич Нечаев всеми правдами, но в основном неправдами, создал революционную организацию «Народная расправа». Расправляться она должна была, конечно, со старым режимом и его виднейшими представителями во имя счастья и процветания народных масс, однако прославилась совершенно иным. Стремясь найти средства для борьбы с самодержавием (откуда брались деньги на эффективное функционирование подполья и подпольщиков, это вообще интереснейший и малоизученный сюжет), нечаевцы проявили недюжинную сноровку. Здесь были и фиктивные женитьбы на богатых невестах, и планы убийств состоятельных родителей с целью получения наследства их прогрессивно мыслящими отпрысками. Сторонников же нечаевцы вербовали не только среди искренних социалистов, но и среди колеблющихся, угрожая будущим единоверцам предусмотрительно собранным на них компроматом.

Вершиной этой уголовно-политической вакханалии стало убийство Нечаевым и его сторонниками студента Ивана Иванова. Вина несчастного слушателя земледельческой академии заключалась в том, что он осмелился усомниться в подлинности мандата, выданного Нечаеву некой «Всемирной революционной организацией» (мандат от имени несуществующей структуры был выписан Сергею Геннадьевичу известным анархистом М. А. Бакуниным, так что действительно являлся фальшивкой). Все исполнители убийства (кроме Нечаева, арестованного позже в Швейцарии) были задержаны и судимы. Вот тут-то, в ходе судебного разбирательства выяснилось самое ужасное. Оказалось, что обман, шантаж, убийства считались совершенно в порядке вещей, установленном Нечаевым для себя и своих единомышленников. Именно тогда потрясенному обществу стал известен документ, пропитанный цинизмом, абсолютной безнравственностью и каким-то убежденным в своей правоте людоедством, – «Катехизис революционера», написанный Нечаевым в соавторстве с Бакуниным.

Попытки пересказать его бессмысленны, а потому позволим себе лишь одну небольшую цитату. «У революционера, – пишут авторы «Катехизиса», – нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслию, единою страстию – революцией. Он... разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами и приличиями... Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему. Все... чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела... У товарищества нет другой цели, кроме полнейшего освобождения и счастья народа, т. е. чернорабочего люда. Но... товарищество всеми силами и средствами будет способствовать к развитию тех бед и тех зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения и понудить его к поголовному восстанию...»[36]