Рождение музыканта - Алексей Новиков

Глинка разучил с оркестром симфонию Гайдна, потом раскопал увертюру к опере Бетховена «Фиделио» и, разыграв ее, снова рылся в грудах запыленных тетрадей.

Кажется, уже все было исчерпано, срепетовано, разыграно и повторено, когда ему попалась увертюра Людвига Маурера. Не ахти что сочинял московский музыкант Людвиг Маурер, но шутка сказать: неигранная пьеса!

Сыгровку можно было начать немедленно, но когда Глинка разобрал ноты, среди них не оказалось альтовой партии. Призванный к допросу скрипач Илья отозвался полным неведением. Посланный в Шмаково гонец привез от дядюшки Афанасия Андреевича ответ.

«Если подлец Илья не знает, – писал Афанасий Андреевич, – кому же тогда знать, не предвижу…»

Впрочем, в следующей строке дядюшка изъяснял, что Маурерову увертюру завез, надо полагать, Иван Андреевич, а так как на лето он обещал быть непременно, то и можно будет взять у него верную справку.

Глинка прочитал записку и прекратил дальнейшие поиски.

– Илья, – грустно сказал Глинка первому скрипачу, – распусти музыкантов, сыгровки не будет…

Потом он запер в своей комнате двери, постоял в размышлении у птичьих клеток и, как всегда, вернулся к занятиям.

Но какое же с ним случилось чудо?.. К замочной скважине заветной двери по очереди приникали Людмила и Машенька и даже Лиза, но никто не увидел никаких чудес.

Скважину наглухо загораживало кресло, повернутое спинкой к двери. Но и это было сделано вовсе не нарочно. Все кресла и стулья, находившиеся в детской, были точно так же сдвинуты с обычных мест и на каждом лежало по нотному листку. Только на столе лежала чистая бумага, тоже разлинованная для нот, однако хозяин детской ничего на ней не писал. Он медленно ходил от стула к стулу, приглядываясь к каждому нотному листу, потом, дойдя до рояля, начинал такой же обход в обратном направлении.

К обеду Глинка не вышел. Вечер застал его за тем же занятием. Впрочем, теперь между хождениями от стульев к креслам он и сам что-то писал на том чистом листе, который попрежнему лежал на столе.

Солнце, поднявшись из снежных сугробов, застало в детской все ту же картину. Правда, по сравнению с вчерашним днем на столе заметно прибавилось свежеисписанных листов. На каждом было много торопливых помарок и не менее того расплывшихся клякс. Солнце, гуляя по детской, просушило пролитые чернила и отправилось в птичью комнату, где, насупившись, сидел в клетке соловей. В это время Глинка начисто переписал ноты, потом аккуратно собрал бумаги со стульев и, расставив стулья по местам, с грохотом откатил кресло от двери.

В этот день у катка чуть не был сбит с ног Иван Маркелович Куприянов, пробиравшийся по коридору. Иван Маркелович успел заметить, что налетевший на него малыш Женя ехал вовсе не в кухонном тазу, а восседал на увесистом томе «Странствий», подаренных когда-то Михаилу Глинке. «Странствия», ударившись о стену, разверзли под крышкой переплета свои покрытые туманом пучины. Все это было именно так. Но разве туман встает только перед тем, кто плывет к незнаемым светилам? Колеблющаяся пелена тумана может застлать и каток и дорогие лица, когда на собственном столе, на линованной для нот бумаге, вдруг проступит желанный берег и в сердце отзовется: «Ты нашел!..»

Может быть, именно поэтому ничего не видел у катка Михаил Глинка, а братец Женя безнаказанно сменил кухонный таз на «Странствия». События у катка могли бы развиваться далее, если бы в конце коридора не появился кок скрипача Ильи.

Музыканты, собранные на пробу в парадной зале, играли бойко и уверенно по впервые положенным на пульты нотам. Зима, проведенная бок о бок с новоспасским баричем, не прошла для них зря. Глинка стоял у пульта со скрипкой в руках и, может быть, еще никогда не был так уверен в себе, как сегодня. Едва звучал финал увертюры, он снова взмахивал смычком и без роздыха играл все ту же пьесу.

Как ни привыкли к повторению оркестранты, они все-таки не могли понять: неужто еще ни одна музыка не приходилась так по сердцу Михаилу Ивановичу? А Глинка снова стучал смычком, потом отходил, слушал и снова брался за скрипку, чтобы присоединиться к оркестру.

Он даже не обернулся, когда в зале заскрипела дверь.

– Мишель! – Поле пришлось тронуть его за плечо. – Маменька давно тебя ожидает!

Он взглянул на сестру невидящими глазами, продолжая играть. Поля снова потрясла его за плечо:

– Нельзя же играть до ночи, милый, идем!

– Куда?.. – Мишель опустил скрипку, и музыканты тотчас оборвали игру, а в наступившей тишине его голос прозвучал непривычно громко: – Ты знаешь, что я сделал? – Он схватил ноты с пульта, за которым сидели альты, и развернул лист перед Полей: – Божусь, здесь нет ни одной неверной ноты! – Он еще ближе поднес лист к ее лицу: – Ты видишь?

– Ну кто же по нотам видит? – засмеялась Поля.

Мишель сразу пришел в чувство и даже не сказал ей, что то была альтовая партия, написанная им по собственному соображению к увертюре Маурера.

– Маменька, помните ли, как я толковал вам, что мне надобно постигнуть оркестру? – возбуждённо говорил Мишель, придя на половину Евгении Андреевны. – Помните ли мои слова?

– Где же мне все упомнить? – отвечала Евгения Андреевна.

А он уже обращался к Ивану Маркеловичу, развернув на столе заветный лист.

– Сюда, сюда обратите взоры! – указывал он на какие-то такты. – Здесь я впервые постиг… Впрочем, – добавил он улыбаясь, – я еще ничего не постиг, но вижу, каковы должны быть правила сочинения!

– За сочинительство принялся? – укоризненно покачал убеленной головой Иван Маркелович. – Опамятуйся, друг мой, не доведет до добра пагубная страсть!..

Весь дом уже спал, а «пагубная страсть» стояла у изголовья Михаила Глинки. В темноте кружились перед ним правила сочинения…

В коридоре раздались шаги, и свет от свечи ударил Глинке в глаза.

– Не спишь? Так и знала! – прохладная материнская рука легла ему на лоб.

– Должно быть, перетрудился, маменька, – сын говорил с той же покорностью, как в детстве. – Да я постараюсь и тотчас засну…

А вместо того сел на постели и, жмурясь от света, начал говорить о том, что пришло время ехать ему в Петербург.

– И через все огорчения музыку сочинять будешь? – улыбнулась Евгения Андреевна.

– Если бы только суметь! – он глядел на нее с надеждой.

– Ты у меня такой, что все сможешь. Против всех ты самый кроткий вышел, только в трудах неуступчив!

Мать и сын проговорили до рассвета. Он не возвращался больше к альтовой партии. Кто же поймет в Новоспасском, как сошла вдруг госпожа Гармония с золотого облачка и вместо далекого, призрачного царства перед ним приоткрылась непреложная связь оркестровых голосов и их созвучий. Глинка стал засыпать под тихий материнский голос, под любимый ее рассказ о том, как она выходила замуж, и заснул, когда старинная желтая карета помчала шмаковскую барышню в Новоспасское.