Рождение музыканта - Алексей Новиков

Пели и состязались. Каждый нес свое в общее согласие. Каждый отыскивал новое, ничего в песне не руша. И если в хорном пении и таился какой-то собственный таинственный контрапункт, то, казалось, он больше походил на вольную волю для каждого певца, чем на твердые правила.

Когда Глинка писал альт к Мауреровой увертюре, то был уверен, что отобрал предрешенное законами созвучий. А как записать песенные голоса, когда каждая песня у каждого песельника живет по-новому? Попробуй поймать песню на лету, оторвать ее от певца!

Глинка долго размышлял в тот день, впадая в сомнения. А наутро за завтраком сказал Наташе:

– Откуда ты волю взяла? Все равно: правила и для голосов и для подголосков есть!

Наташа пила чай со сливками и уписывала пышки. Ей вовсе не хотелось отрываться от пышек с вареньем для каких-то правил. Она, собственно, даже не поняла толком, о чем он говорил.

. – Угу! – кивнула Наташа, громко причмокивая.

Но тут о правилах заговорила госпожа Гемпель:

– Девицам не следует громко чавкать!

– Господи, сколько же на свете этих правил! – вздохнула Наташа.

Должно быть, о том же самом размышлял и брат…

Уже была уложена в чемодан альтовая партия. Песни же – и свои, новоспасские, и завезенные с Украины и Кавказа – покоились в памяти, дожидаясь, когда придет их час.

Отъезд задерживался только из-за батюшки Ивана Николаевича. Никогда еще не бывал новоспасский владетель в столь долгой отлучке. Пришли от него письма из Орла и из Москвы, потом из Петербурга.

«На-днях, уповательно, вернусь», – писал Иван Николаевич, однако все не возвращался.

В новоспасской церкви уже звонили великопостным печальным звоном. На клиросе пели:

– Покаяния двери отверзи ми…

Глинка зачастил в церковь. Древние напевы, сохранившиеся от дедовских времен, попрежнему чуждались здесь модных изощрений. Они все еще дышали великим искусством московских дьяков, которые умели вести напев по старинным крюкам.

Вернувшись в воскресенье от обедни, Глинка сел за рояль, и покаянный канон огласил зал.

– Ведь это же грех, Мишель! – укорила его Поля.

Мишель продолжал играть, не отвечая, а Поля присела у рояля в полной нерешительности: не грех ли и присутствовать при таком святотатстве?

Кончив игру, Глинка обнял Полю.

– Ну, молись теперь о прощении грешника, не чувствительного к спасению души, – и ушел к себе наверх.

Дверь в детскую была наглухо закрыта, когда к ней подобралась Машенька. Из-за двери все еще звучали покаянные напевы. Когда Глинка пытался их облечь в европейские гармонии, они при всем своем смирении воспротивились не менее решительно, чем самые задористые песни. Но Машеньке не было никакого дела до этой распри. Она смело постучала в дверь всей пятерней и, едва брат открыл, выпалила:

– Жених приехал!..

– Кто?!

– Жених, братец!

– Какой жених?!

– Да Полин же! – Машенька попыталась столь же стремительно исчезнуть, но брат схватил ее обеими руками:

– Кто тебе про жениха говорил?

– Все няньки, братец, говорят… – Машенька высвободилась и всплеснула руками: – Неужто вы, братец, ни разу не слыхали?

Но и Поля и Яков Михайлович Соболевский тоже не были осведомлены няньками о своей будущей судьбе. Они мирно сидели в диванной – Поля за рукодельем, Яков Михайлович с книгой в руках.

Когда Глинка вошел в диванную, Соболевский, не прерывая чтения, приветствовал его и с жаром продолжал:

– «Небо оделось покровом печали. Луна то краснела, как стыдливость, то пылала, как гнев…»

– Что это? – спросил Глинка, и Соболевский протянул ему недавно вышедший в Москве перевод поэмы «Матильда Рэкби» Вальтер-Скотта.

Чтение продолжалось. Молодой сосед с особенным чувством произносил строки, посвященные в поэме юному Вильфриду:

– «Вильфрид любил. Печальный взор его выражал нежность, но уста говорили только о дружбе».

Давно погасли огни на Острове муз, давно оплыли свечи на столе диванной, а Поля, Мишель и гость все еще сидели втроем.

Должно быть, для того чтобы не прерывать чтения поэмы, Яков Михайлович стал ездить в Новоспасское чуть ли не каждый день. И он был прав, потому что события развивались стремительно. В замке старого рыцаря Рэкби не только Вильфрид страдал от любви к прекрасной Матильде. Здесь же проводил свои дни и молодой благородный О'Нейль. Но события развивались, пожалуй, еще стремительнее за зубчатыми стенами замка Рэкби. Там войска, собранные Кромвелем, шли в битву против войск короля. К тому же, едва небо одевалось покровом печали и луна начинала краснеть, как стыдливость, в старом замке и в окружных лесах кишмя-кишели привидения, склонные по-своему решать участь героев. Нельзя же было читать поэму с перерывами, оставив и Матильду, и Вильфрида, и О'Нейля в такой страшной опасности!

Может быть, ни Поля, ни молодой сосед из Русскова этого даже не видели, но Михаил Глинка не только видел перед собой всю поэму, он слышал голоса героев, и таинственные звуки ночи, и крик филина на дальней башне, и звон боевых мечей.

Его воображение, как неутомимый живописец, принялось за работу. Оно рисовало картину за картиной, только вместо холста и красок пользовалось звуками.

Но поэма так и не была еще дочитана, когда в Новоспасское вернулся Иван Николаевич. Он прибыл усталый, хмурый: в Петербурге ему не удалось добыть денег, и теперь должны были остановиться многие его дела.

– Не жалуюсь, друг мой, – сказал Иван Николаевич сыну, – но и пасовать не намерен. Кое-что сызнова начну… авось… – Батюшка махнул рукой и улыбнулся: – В том и суть, чтобы действовать!.. Неужто не поставлю суконную мануфактуру?.. А ты поезжай, друг мой, и, о службе думай. Просвещенные дипломаты нам не менее мануфактур надобны, я так сужу!..

Батюшка не обещал сыну большой помощи в Петербурге, зато насчет домашних припасов все предусмотрел. В столицу с баричем отправлялись дядька Илья, тезка тому Илье, что путешествовал на Горячие воды, и дворовые Яков и Алексей. Не знал, конечно, Иван Николаевич, что Яков уже изрядно управлялся с виолончелью, а Алексей метил в скрипачи. Все это обошлось не без помощи Мишеля, но где же было усмотреть Ивану Николаевичу, что музыка все больше полонила новоспасский дом?

А на Острове муз горели уже вешние огни. На Десне все больше становилось талых тропок. Над островом перед домом все дольше стояло солнце. Должно быть, на остров возвращались, наконец, музы. Поля в самом деле была права: кто же забывает родимый дом?

Рождение музыканта

Глава первая

Беспокойные тени бегут от пылающего очага и тонут в холодной глубине зала. Сумрак ночи все больше сгущается там, под невидимыми сводами, и медленно ползет к живительному очагу.