Рождение музыканта - Алексей Новиков

– Вестимо, спрашивал. Не слыхал про него купец. «Ежели, говорит, он не по мучному делу, то и интересу у нас к нему нет…»

– Поди прочь! – в полном изнеможении сказал Глинка и тем вконец озадачил Илью.

Глинка, совсем больной, отправился искать «архиерейскую октаву». Но и пан Андрей выбыл из города с преосвященным в объезд епархии…

Второй день бьет седока в коляске злая лихорадка, и путаются у него мысли. Лошади идут тяжелым шагом по размокшему чернозему, а Илья с Афанасием снова ведут на козлах бесконечный разговор.

Глинка прислушивается сквозь забытье и вдруг вздрагивает. Так явственно звенит в ушах колокольчик, приделанный у дверей музыкальной лавки. Путник протягивает к нему руку, но оборотень-колокольчик уже мерно позвякивает под дугой у коренника.

Должно быть, в беспамятстве он бьет кулаком в кожаную подушку сиденья, как будто подушка виновата в том, что случилось на Дворянской улице, а потом, опомнившись, казнит себя за то, что замешкался на проклятых водах.

Лихорадка приступилась к Глинке еще в Харькове, а на первой ночевке он обнаружил на теле багровые пятна, набухавшие в нарывы. К жару и ознобу прибавилась тупая боль в костях. Мысли путника все больше пламенели. Путешественник трет лоб и соображает: откуда взялся в коляске старик Витковский? Потом Глинка склоняется к фортепиано и оглядывается на дверь, которую сторожит чудовище, прикинувшееся контрабасом. Над этой дверью никогда не было никакого колокольчика, но теперь он переселился именно сюда и так бьет в голову, что даже Елена не может его унять. Глинка ударяет по клавишам, а клавиши уходят из-под рук и стремительно влекут его в пропасть. Он не в силах заглянуть в эту бездну, так кружится у него голова. Впрочем, пустое… голова кружится от ландышей, которые никнут у Елены на груди.

– Не надо поддаваться мороку, – шепчет Глинка, а в уши опять бьет колокольчик, потом гремят выстрелы, и прямо на Елену черной мохнатой тучей летят джигиты. Туча уже клубится там, где только что стояла Елена, но сквозь мрак Глинке явственно видится, как на музыкальной шкатулке поднялась крышка и туда проворно ушла девушка в стоптанных башмаках. Только ландыши в последний раз успели кивнуть Глинке, а пан Андрей, сам похожий на грозовую тучу, с громом захлопнул крышку.

– Стой! – кричит Глинка. – Стой!..

– Что прикажете, Михаил Иванович?

Под фартук заглядывает Илья, и свет резко бьет в глаза Глинке. Он долго смотрит на Илью, утирая испарину, дрожа в ознобе.

– Разве я звал?..

И все чаще и чаще, не зная, как ехать ему в таком положении, путник задает один и тот же вопрос:

– Где я? Где?!

– К Орлу подъезжаем, – отвечает Илья, – двадцати верст – и тех не будет…

– А вот и врешь! – перебивает с козел Афанасий. – Полсотни кладите, Михаил Иванович, и то с гаком!..

Глинка задумывается и приказывает остановиться в Орле у батюшкиного знакомого купца…

Он проснулся после долгого забытья и сначала подумал, что его снова путает горячка. Прямо на него надвинулся пузатый шкаф, а по карнизу стены, выбираясь из серой пелены рассвета, рысью бежали рогатые петухи. Чернобородый мужик, взметнув на вилы Бонапарта, одним глазом озорно подмигивал Михаилу Глинке, как старому знакомцу. Мужик нисколько не постарел в своей золоченой раме. Ни одного седого волоса не прибавилось в его бороде. Глинка еще раз огляделся: даже лампада перед иконой теплилась так, будто ее только что затеплила нянька Карповна. Сомнений быть больше не могло: он лежал в той самой горнице, в которой жил в Орле в военную годину.

В соседнем зальце кто-то осторожно зашаркал, и дверь приоткрылась.

– Как чувствуешь себя, батюшка? – и к постели подошла чинная старуха. – Вечор так напугал, не мог слова сказать!

– Вот беда какая приключилась, и сам не рад, да что поделаешь! – отвечал Глинка. – Вы уж простите за беспокойство…

– Что ты, батюшка! Какое беспокойство!.. Сам-то у меня по ярмаркам поехал, а уж как бы он такому гостю да рад был! – Старуха присела у постели и перебрала в памяти всех новоспасских: – Родители как здравствуют, сестрицы как?

Глинка слушал ласковую старуху, не спеша отвечал и чувствовал, как к нему возвращаются силы. Нарывы перестали мучить, жар спал. Еще кружилась голова, но то было сладостное ощущение возвращающегося здоровья.

Спустя несколько дней Глинка встал. Отдавшись воспоминаниям, он долго сидел у окна. По улице шли те же мужики, которые когда-то водили мимо окон пленных. У мужиков был тот же размашистый шаг и те же латаные сермяги на плечах.

– К обеду, Михаил Иванович, что прикажете? – приступил к барину Афанасий, – Бульон или уху, филейку или гуся с яблоками? Гусь здесь даже очень собою видный!..

Глинка, не слушая, перебил:

– Ты с Бонапартом воевал?

– А кто же с ним не воевал? Бабы, Михаил Иванович, и те воевали! – отвечал сбитый с толку Афанасий. – Да что же вы его, анафему, не к месту помянули?

– Очень даже к месту, Афанасий! Меня сюда увозили, когда война была.

– Ну, и ладно бы так… – коротко согласился Афанасий, не придав услышанному никакого значения. – А коли вы ни гуся, ни филейки не желаете, могу молочную телятину представить…

Но Глинка снова перебил его:

– Уймись, старый, мне про твоих гусей да про телятину слушать тошно, не то что есть…

Афанасий ушел, а в горницу с рогатыми петухами снова вернулось прошлое.

…Оставаясь с семьей на день, на два, между дел, хмурый ходил тогда по соседнему зальцу Иван Николаевич; люди говорили шопотом, как будто в доме был покойник, и матушка плакала навзрыд, А потом стали водить мимо купцова дома все больше и больше пленных, и следом за каждой партией бежали вести, одна радостнее другой. Война прошла перед окнами этой горницы и здесь же повернула к победе. Под новый, 1813 год Мишель впервые сидел с батюшкой и матушкой за праздничным столом. Батюшка прикатил тогда чуть что не к полуночи и потом громко читал, держа в руке бокал: «Ни одного вооруженного неприятеля не осталось ныне на русской земле…»

– Илья, умываться! – громко крикнул Глинка.

Умывшись, он внимательно осмотрел нарывы. Они быстро заживали, будто их никогда и не было.

– На завтра заказывай лошадей, – сказал он Илье и стал с наслаждением плескаться в свежей воде.

Выздоровление пришло так же быстро, как внезапно напала эта непонятная болезнь. Глинка подумал даже, что теперь он выздоровел навсегда. Он вышел к хозяйке, отобедал с нею, потом обошел весь дом.

– Вот и еще раз приютил ты путника в беде, и за то низкий поклон тебе и твоим хозяевам! – вслух сказал Глинка, а в душе, как и в детстве, разгоралось желание: скорее домой, домой!

Выезд из Орла пришелся на воскресенье. В соборе только что отошла ранняя обедня. Веселый звон колоколов долго провожал коляску.