Рождение музыканта - Алексей Новиков

День выдался нестерпимо жаркий. Солнце добралось до полдня – и ни с места. Стоит да смотрит: куда ползет кочевье? Уж и последний экипаж въехал на скошенный луг Аджи-аула, а солнце только едва-едва опустилось, чтобы ближе глянуть на дорожные погребцы и на походные самовары, воздевшие трубы к вершинам Бештовых гор.

Давно остыли самовары и изрядно опустели погребцы, пора бы хоть теперь отправиться солнышку на покой, а оно зацепилось за Бештову гору и опять ждет.

Над Аджи-аулом поднялся ветерок. Он быстро обернулся бурей, потом над лугом встал раскаленный столб пыли, и вихрем вылетели из него всадники на распластавшихся в воздухе конях. Гикая и свистя, подняли они многоголосое эхо. Кто-то взмахнул шашкой и словно столкнул солнце за гору. Оно быстро покатилось и, катясь, плеснуло багровым светом на все пять горных вершин. Прогремели выстрелы, свистнула пуля, и началась безудержная скачка. Клекочущей орлиной стаей неслись по лугу горцы, и под конями ходуном ходила земля.

Ужо погасли вершины гор и на луг легли черные их тени, а все еще хрипели и дрожали обезумевшие кони, и нежно ласкали их всадники, горяча к новым испытаниям. На середине луга был поднят высокий шест с едва видимой наверху мишенью. Горцы скакали к нему, стреляли, оборотясь назад, на всем скаку и исчезали в темноте. Когда факелы отгоняли ночной мрак, тогда снова были видимы вдали всадники, припавшие к летящим коням. Казалось, им нет числа и никто их не остановит. Крики, конский топот и храп, глухой гул толпы – все сливалось в хаосе звуков, пока не пересилил его долетевший неведомо откуда напев. Напев рождался там, где плыли по лугу танцоры и в крылатых одеяниях тихо кружились девы гор. Может быть, и самый напев рождался от медленных движений и взмахов рук, похожих на крылья. Но стоило еще раз взметнуть песне крыльями, и она уже летела по всему кругу стремительнее, чем кони джигитов.

Посетители байрама, прибывшие из Горячеводска, давно разбрелись кто куда, дивясь невиданным картинам.

Глинка долго сидел в опустевшей коляске, потом пошел на далекий, едва слышный голос. В одиночестве застыл шест, будто никогда и не скакали к нему обезумевшие всадники. Исчезли призрачные кони. Даже чуткое эхо гор не могло уловить на всем лугу ни человеческого голоса, ни шороха шагов. Люди стекались к небольшому навесу при входе в аул, под которым сидел на ковре певец. Глинка подошел к навесу, думая, что увидит убогого горца в убогом бешмете, вроде тех, что видел в Горячеводске, а когда подошел ближе, перед ним был певец в парадном шелковом полукафтанье с драгоценными кинжалами у пояса. Величественным и легким движением рук он перебирал струны древнего инструмента, похожего на маленькую арфу, и в задумчивости прислушивался к тому, что пели струны. Когда певец присоединился к ним, струны одна за другой уступили место его голосу и только, чуть звеня, вторили певцу.

Прославленный Керим-Гирей пел о любви к родине. Он пел о славе воина, о том, что солнце светит лишь там, где хранит родную землю сыновняя любовь.

Когда певец умолк, струны все еще пели, а струнам откликнулось ночное эхо: да будет благословен певец, славящий любовь к родной земле!

Приезжие господа не обратили внимания на песни Керим-Гирея. Они толпились вокруг танцоров и особенно там, где вслед за песней медленно плыли горские девы. Именно там чаще всего мелькала самая грозная из папах, которые видели на своем веку Бештовы горы. Но и здесь обнаружилась разница в характерах братьев Петровских-Муравских. В то время как неслужащий дворянин искал на лугу амуров, управляющий удельной конторой мирно спал в коляске под наблюдением сонного доктора Быковского.

Ночь давно опустила свой полог над палаткой, в которой пел Керим-Гирей. И сам певец Бештовых гор не знал о том, как долго стоял у палатки путешественник из дальнего села Новоспасского, посетивший байрам среди многих любопытных.

– Ну-с, – встретил вопросом Глинку Лазарь Петрович, когда тот вернулся к коляске, – на что теперь жалуетесь, сударь?

– Да на что же мне жаловаться, Лазарь Петрович? Байрам воистину великолепен, а песни…

– Ага! – взревел Лазарь Петрович. – Ванны принимать – так у вас, изволите видеть, нервы, а у горянок пропадать – так нервы в карман!

На коляску вдруг надвинулась папаха, похожая на гору Бешту. А из ее косматых недр раздался отнюдь не громовый, а скорее плачущий голос:

– Чорт бы их побрал, ваших горянок, благодарю покорно!..

Папаха господина Петровского-Муравского имела скорее помятый, чем воинственный вид, и, сев в коляску, ее незадачливый обладатель послал град проклятий в ночную тьму.

– Что случилось? – участливо спросил Глинка.

– А в том и дело, что ничего не случилось, – отвечал неслужащий дворянин, – за всю ночь, представьте, ни одной оказии… Сущие ведьмы – вот они кто, ваши горянки! – почему-то укорил Лазаря Петровича господин Петровский-Муравский. И снова удивился многоопытный медик необыкновенному воздействию горной природы.

В едва брезжущем рассвете дня на неслужащем дворянине были видимы какие-то знаки, которые при поспешности суждений легко можно было принять за глубокие царапины и синяки.

А рассвет неумолимо делал свое дело. В предутренней дымке обнаружились багровый нос и отвислая губа управляющего удельной конторой, потом выступили ближние экипажи и, наконец, обозначился весь луг, который походил теперь на поле жестокой битвы. Куда ни доставал глаз, везде лежали подле экипажей дворовые люди. Их могучий храп пугал проворных пичуг, слетевшихся к месту вчерашних пиршеств.

Вернувшись в Горячеводск, Глинка писал домой:

«Между прочим я видел пляску горянок, игру и скачки горцев мирных аулов, разумеется…»

Далее надо было написать о песнях, которые он слышал, но для этого не нашлось слов.

А все путешествие, предпринятое для пользы здоровья, оборачивалось престранно. Прежде всего не было не только никакой пользы здоровью, но скорее обнаруживался прямой вред. Вернувшись из Аджи-аула, неподатливый пациент Лазаря Петровича даже слег, чтобы хоть через эту хитрость избежать мучительных ванн.

Зато перед умственным взором путешественника открывалось множество миров, и каждый по-своему выражал себя в звуках. Глинка брался за скрипку и наигрывал песни, слышанные от горцев в Горячеводске и в Аджи-ауле, открывая в их многообразии какое-то внутреннее единство: горцы, как и новоспасские умельцы, строили напевы на свой собственный лад, нимало не заботясь, что скажут об этом строгий контрапункт, госпожа Гармония и даже сам генерал-бас.

Оставив скрипку, Глинка брал карандаш и рисовал снежные горы, ловя их причудливые очертания, и это горное царство, как в зеркале, отражалось в песенных голосах.